Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

они обожали. Радость царила повсюду, солдаты были счастливы, служба тщательно выполнялась, учения проводились часто, солдаты были превосходны и хорошо одеты в надлежащую чистую военную одежду; никакого пороха в шкафах или зловонного жира на головах. Солдаты всегда были аккуратно причесаны, в головных уборах, маршировали мужественно и твердо, утверждали, что когда идут на врага, то победят его, и это… происходило часто[227].

Дискурс Военного просвещения об эмоциях и войне важен по нескольким причинам. Он стал первой глубокой и устойчивой дискуссией о военной психологии в истории Франции. Также он стал инструментом, благодаря которому реформаторы решительно осудили административную коррупцию, социальное насилие и нарушение человеческого достоинства во французской армии. Впоследствии этот дискурс привел к появлению реформистского движения в рамках армии, который касался телесных наказаний и смертной казни. Акцент на активном сострадании и уважении к человеческому телу показывает, что военная сфера активно участвовала в развитии «дискуссии о правах» эпохи Просвещения.

От гуманности к правам человека

Роль французского Просвещения в развитии прав человека вышла на передний план научной дискуссии истории прав. С одной стороны, Линн Хант приписывает «изобретение» прав человека в XVIII веке авторам сентиментальных романов. Эти писатели развили у своих читателей sensibilité и эмпатию, заложившие основу для признания того, что Хант называет необходимой «тройкой взаимосвязанных свойств» человеческих прав: «права должны быть естественными (присущими всем людям); равными (одинаковыми для всех); и универсальными (применимыми повсеместно)» [Hunt 2007: 20]. С другой стороны, Сэмюел Мойн считает невозможной линейную, непрерывную историю прав человека и утверждает, что права человека в их современном понимании возникли лишь в 1970-х годах. В его анализе человеческие права неразрывно связаны с убеждением или потребностью в наднациональной (светской) идентичности и власти после эксцессов Второй мировой войны и провала утопических политических планов, например коммунизма, и организаций, таких как ООН [Моуп 2010].

Дэн Эдельстайн придерживается промежуточной позиции. Он сомневается в sensibilité как всеобщем дискурсе (всегда есть злодеи и те, кто не обладает sensibilité). Он также оспаривает утверждения Мойна о том, что человеческие права «родились» в 1970-х годах и что представления о более длительной истории человеческих прав несостоятельны. Но он отмечает, что в XVIII веке «философская концепция прав фактически походила на понимание, сложившееся после 1970-х, больше, чем [Мойн] может признать: в обоих случаях права считались наднациональными и могли применяться за пределами национального государства» [Edelstein 2014: 533]. Эдельстайн утверждает, что

…на институциональном уровне рассуждения Мойна верны: в эпоху раннего Нового времени не было международных судов, которые могли бы применять санкции по отношению к государствам за нарушение прав. Появление таких судов стало важным этапом развития прав человека, в значении конца XX века, которое Мойн придает им. Но суды – не единственное наднациональное учреждение, наделенное такой силой. Авторы эпохи Просвещения часто шли в обход своего государства, обращаясь к общественности напрямую и призывая образованную – и чуткую – космополитичную аудиторию осудить нарушения отдельных стран. В таких случаях авторитет, на котором они основывали свои нападки, зачастую становился естественным правом [Ibid.: 533].

Трактаты против рабства и религиозной нетерпимости после дела Жана Каласа в 1760-х годах, а также аргументы против телесных наказаний и смертной казни в армии апеллировали к понятию естественных или «человеческих» прав, которые нарушались позитивным правом государств. Проанализировав эти примеры, Эдельстайн заключает: «Сложно понять, чем они принципиально отличаются на концептуальном уровне от видения прав после 1970-х годов, которое предлагает Мойн: “нормы, которые могут противоречить национальному государству сверху и извне, вместо того чтобы служить их основой”» [Ibid.: 558; Моуп 2010:13]. Хотя и не будучи универсальным дискурсом, sensibilité по-прежнему играла ключевую роль в дискуссии XVIII века о правах. Философы той эпохи не считали, что законы природы и права, которые эти законы накладывают, доступны через способность к рассуждению, как считали писатели-юснатуралисты, например Гроций. По мере того как philosophes, военные и невоенные, впитывали и популяризировали дискуссию о естественных правах, они настаивали, что sensibilité является «способностью человека, через которую мы обретаем доступ к законам природы», и что превыше власти любого короля или государства то, что Дидро называл «судом совести» [Edelstein 2014: 541][228].

Именно эти предпосылки и тенденции стали толчком для развития военной культуры sensibilité и гуманности. Работая над устранением социального насилия и материального неравенства в армии и при этом укрепляя здоровье и счастье рядовых солдат, военные мыслители участвовали в становлении прав человека и добивались конкретных проявлений этих прав в военной сфере.

Их усилия достигли апогея в 1760-1770-х годах, когда военное и более широкое интеллектуальное сообщество объединились в борьбе против законов о телесных наказаниях и смертной казни для дезертиров[229]. В дебатах о Военном уголовно-процессуальном кодексе, который много раз пересматривался на протяжении второй половины XVIII века, все стороны соглашались, что дезертирство является преступлением, требующим соответствующего наказания[230]. Хотя общее число дезертиров в том или ином году невозможно подсчитать, сохранившиеся источники подтверждают огромные масштабы проблемы: почти четверть всех солдат французской армии дезертировала во время Войны за испанское наследство; от 60 000 до 70 000 мужчин дезертировали во время Войны за австрийское наследство; от 8000 до 9000 человек ежегодно дезертировали в ходе Семилетней войны.

В ответ на высокий показатель дезертирства во время Войны за испанское наследство 2 июля 1716 года вышел указ, согласно которому дезертиры приговаривались к смертной казни. Клод Ле Блан, военный министр, который протолкнул указ через Военный совет Виллара, в некоторой степени осознавал его чрезмерную строгость. Он пытался смягчить его своеобразным методом применения, настолько произвольным, что закон оказывался нелепым и неэффективным. Вместо того чтобы приговорить всех дезертиров к смертной казни, виновных наказывали в группах по трое. Солдаты тянули жребий (tirer аи sort): один приговаривался к смерти, а двое остальных отправлялись на каторжные работы. Если в конкретный момент попадался лишь один или двое солдат, казнили обоих[231]. Законы о дезертирстве Gardes françaises были еще более суровыми: гвардеец считался дезертиром, если в какой-то момент уходил более чем на два лье от своего батальона и, как гласил указ от 3 января 1733 года, пропускал две ежегодные проверки, проходившие в Париже, даже если в это время солдат был в столице [Chagniot 1985: 621]. Возможно, еще более возмутительной была загадочная система амнистий и повторного ввода в королевские полки, который происходил на регулярной основе. По подсчетам Шаньо, не менее 33 сержантов в Gardes frangaises в 1750 году, имевших право на присвоение звания лейтенанта в Доме инвалидов, на самом деле были дезертирами из