Стихотворения и поэмы - Микола Бажан

123. НОЧЬЮ 24 ОКТЯБРЯ

Задвижку снять — дверь отойдет сама.Он вслушался. Снаружи — полутьма.Висит лампешка желтым пустякомИ тлеет на шнуре под потолком.Безлюдно. Тихо в этом малом мире,По лестнице безмолвный поворот.Пора идти. И он сейчас уйдет,Вот только двери запереть в квартире,Вот лишь записку положить опричьНастольной лампы, чтобы углядели:«Ушел туда, куда вы не хотели,Чтоб я ходил». И подписать: «Ильич».Теперь быстрей. Сейчас он облачитсяВ невзрачное пальтишко поржавей,Надвинет чью-то кепку до бровейИ так стремглав по лестнице промчится,Что даже Рахья, [67] молчаливый страж,Не сдержится и попеняет строго,Мол, если в темноте тут сломишь ногу,Так ведь не доберешься никуда ж.И пусть пеняет. Спутник он надежный.Всё будет ладно. Нет пути назад.Они вдвоем пройдут весь Петроград,Предчувствующий, грозный и тревожный.

Скорее в Смольный. Там друзья, там ждут.Настал дерзанья день, пришел последний срок.Там надобны души неимоверный трудИ ясность виденья, отточенная впрок.И он, неся в себе огромной массы сдвиг,Принявший на себя людских мильярды вольт,Идет сквозь Петроград, как через материк,На свой бессонный пост, где гроз всемирных                                                                           пульт.

Не хочет сдаться даль. Увяз на месте час.Заборы. Ветер. Снег. Квартал, еще квартал.Те, кучкой шли, — прошли. Трамвай                                                          проскрежетал.Но вот проспект вильнул и отщепился прочь.Литейный мост привстал, Литейный мост осел.Никто ничем нигде в решающую ночьДорогу преградить не взялся, не посмел.Как сдуло за угол крикливых юнкеров,Качнулся вбок дозор солдатский на мосту.Вот-вот увидит он сияние костров,От окон Смольного гонящих темноту,Волнуясь, перейдет всю площадь напрямикТуда, где средь шеренг рокочет броневик,Где сполохи кудель нависших туч багрят,Где пушки у ворот сторожкий держат ряд.Там, где река людей, соединясь, растет,Расступятся пред ним крутые патрули,И в революции гудящий штаб войдетЕе верховный вождь, восставший сын Земли.

124. ВОСПОМИНАНИЕ О ДИМИТРОВЕ

Он с нами шел, еще наполнен гулом,Тем гомоном прекрасным и могучим,Каким его на площади встречалаЛикующая, шумная толпа.Он с нами шел, и радость в нем играла,И буйно билась, и ключом кипела,В глазах сияла, на устах светиласьИ пряталась под темными усами,Выплескиваясь из-под них усмешкой.

Он с нами шел, еще не наглядевшисьНа краски человечьего потока,Что золотом, багрянцем, синевою,Неукротимым радужным цветеньем,Весенним бело-розовым расцветомПо многозвучным улицам СофииСтруился бесконечно вдоль трибуны.Он жадно, щедро и самозабвенноДушой вливался бы в другие души,Тонул бы взглядом в каждом добром взгляде,И пожимал бы трудовые руки,И всех детишек к сердцу бы прижал.Ведь это шли его родные люди,Его народ, свободный и красивый.Страна справляла торжество свободы,Болгарского раскованного слова,Болгарского старинного писаньяВ день, посвященный письменности, в деньКирилла и Мефодия. НародВпервые за минувшие столетьяСлил воедино слово и свободуВ один высокий, славный, неделимый,Победный, светлый, всемогущий гимн.

Он с нами шел. Нас — несколько посланцевНа праздник из Советского Союза,И все мы, так же как хозяин наш,Растроганно, взволнованно, счастливоПо парку шли, вослед за Димитровым,В порывистую вслушиваясь речь.

Цвели сереброствольные платаны,Веселой рябью запятнав аллею,Серебряно дрозды перекликались,Серебряно поблескивали нитиСедых волос, как бы вплетенных в волныОткинутой свободной львиной гривы.Он шел стремительно. Он счастье нес в себе.Светился победительною силойКрасивого болгарского мужчины,Отважного, запальчивого мужаБольших советов и великих битв.

Он говорил. Души его волненьеИ страстность Прометеева егоЛожились рассудительно и мудроВ простые, неприкрашенные фразыИз точных и прямых, непышных слов,Таких же беспредельно человечных,Как этот человечный человек,Который стал за жизнь свою легендой,Но памятником собственным не стал.Он говорил о чудотворстве слова,О письменности несравненной силе,О свете поэтического взлетаИ о стихах, насущных, точно хлеб.Употребляя имена родные,Он их назвал созвездьем побратимства —Мятежный Ботев, Пушкин и Шевченко,Предвестники той радости великой,Когда народы, распри позабыв,Одной семьею станут. Он сказал,Что счета нету им, искристым гранямПрекрасного алмаза языка,Который чист и тверд, как дух народа,Затем что он рожден в его глубинах.В них разгорелся, спекся, прояснился,Набрался силы тот алмаз священный,Примета и прикраса всех племен.

Я ликовал, прислушиваясь к речи,Что гордо раздавалась вкруг меня,Предчувствуя, каким широким светомПойдет греметь торжественный язык,Написанный узорами КириллаНа пурпуре развернутых знамен.Когда за стол, украшенный цветами,Уселись мы, чтобы отметить праздник,Он поднялся, вином наполнил кубок,И вспыхнуло костром оно в кристалле,Поднял его и осушил до днаЗа слово нашей правды человечьей,Святой навеки и простой навеки,Как свет, как жизнь, как воздух, как свобода.

125. ТРИПТИХ СИМОНУ ЧИКОВАНИ

Я захлебываюсь. Я падаю. Я задыхаюсь.Под их обвалом, под их неоглядностью.Я к ним прислушиваюсь. Я в них вживаюсьс пытливой тоской, с ненасытной жадностью.И меня словно сковывает онемениемот ясновиденья горькой их участи,ибо не стали они ни тенью, ни тленьем,а легли в основанье моей живучести.Я их касаюсь касаньями алчными,мерю их зорями яркими, мерю их ясностью вечера,сердце свое пронзая, словно лучами глетчера,копьями острыми и прозрачными.Из нор, из щелей сознания, из смутного мрака                                                                         нежностиони сквозь меня прорастают своими острыми                                                                          лезвиями,обжигающими, как зной, и, как снег на вершинах,                                                                           трезвымив самоуверенной власти и неизбежности.Их не развеешь годами, тревогами,не распугаешь ветрами страдания,круто встают над моими дорогамивоспоминания, воспоминания…Кручи, утесы, вершины в низком склонились                                                                         поклоне,свод тишины высокой, снег на тенистом склоне,вечности белые храмы, горы Кавкасиони!Кланяться вам, и грезить о вас, и куда от вас                                                                          деться?Век сухие скорлупки разрываю я исступленно,чтобы, как в лики легенды, благоговейно                                                                  вглядетьсяв вопиющие взоры Марики, в онемевшие очи                                                                        Симона.

Ты не забыл ее, Симон? Ты не забыл?Дул жаркий ветер. День удушлив был.Лучи дробились горной крутизной.Кругом безмолвие. Безмолвие и зной.Бывает так лишь в странном диком сне —ты бредишь и пылаешь, как в огне,и ужас вдруг,и широко вокругкрутой и острый горизонт недобрый,и по зубцам, по склонам, там и тут,зловеще и запутанно ползуттропинки серо-желтые, как кобры.Такую цепкость, липкость, духотув заклятье страшном, в тягостном бреду,пожалуй, вы почувствовать могли бына гребнях тех горбовпроемы тех гробови травы, вросшие в базальтовые глыбы.Жилищ погибших прах, реки умершей шов,столетьями обглоданные суши,дудчатые мослы, невидимые души,преддверье Азии, ее живых песков.Ты не забыл? Ты не забыл, Симон?Тропа вильнула за скалистый склони нам в глаза швырнула под уклонживое огнедышащее пламя,и пламя заплясало перед нами,в виски ударил нестерпимый жар,и нас ошеломил его удар,столь неожиданный, столь нанесенный вдруг.И нас пронзил таинственный испуг.Мы замерли.                         А из-за поворотавозник тревожно и неотвратимо,не оглянулся и промчался мимоязык огня, пурпурный вихрь с разлета.Ее одежд багрец и позолота,и бронзовая мощь нагих ступней,и пальцы длинные в игре камнейи драгоценности, звенящие на ней,—промчалось мимо нас загадочное что-то.Прошитый золотом багряный шелк тиарыне уставал пылать и шелестеть.Карбункулы, цехины и динары,запястий грубых бронза или медь.Всё это пробренчало, прозвенело,провеяло, промчалось мимо нас,и жаркий отблеск меди не погас,он словно влился внутрь наших глаз,в воображенье наше, в кровь и в тело.Что это было? Кто она была?Невеста ли из курдского села?Гонимая ль кипчакская блудница,что на расправу сквозь столетья шлаи так и не могла остановиться?Была в ней тайна, ярость, мощь веков.Виденье вещее иль сон несносный?Была ль то жрица хеттских пастуховили Ормузда вестник венценосный?Нам этого вовеки не узнать,но пробужденным чувством ощущать,как весть веков, как тайны торжество;над пропастями, у отвесных круч,прошло меж нами, словно яркий луч,столь близкое чужое существо.

Да будет освящен наш скромный ужинприсутствием твоим, как с давних пор.И тост про тишину — другой не нужен —пусть прозвучит во мгле твоих священных гор.Я мясо с дымом щедро разрезаюи горькой травкой посыпаю сыр,высасываю, словно выпиваю,твоих прапредков лакомство — инжир.Потом макаю свежую горбушкув тобой воспетый некогда чихири вижу, как в менгрельскую избушку,неся с собой поэзию и мир,естественно, как в свой родимый двор,ты входишь, всем смертям наперекор.

126. ИМЕНЕМ ЧЕЛОВЕКА И НАРОДА