#заяц_прозаек - Лариса Валентиновна Кириллина

class="p1">Переплетаются влажные от волнения пальцы, опускаются глаза.

Разряжаю неловкость сменой темы.

Это все останется в нас.

Дирижирую классом, тасую колоду — мальчики против девочек.

Застенчивые против смелых.

Чуть приподнимаю робких и чуть гашу самонадеянных.

Школьный метроном отсчитывает минуты музыки урока.

Вы, одетые в школьную форму и вы, нарушители школьного устава — совершенно обнажены передо мной.

Я вижу ваши взгляды, я читаю ваши мысли.

Мои оценки не стоят ничего, ваши чувства стоят для меня все.

Это мой хлеб, это мое вино. Это моя жизнь.

В программе зарубежной литературы Ромео и Джульетта.

У вас в запасе год.

Готовим душу к пиру тела.

Звонок.

Урок окончен.

Все свободны.

Свободна и я.

Полетела.

Реми Эйвери. Луна

— Ты вернешься?

Джек стиснул кулаки. Он не собирался задавать этот вопрос. Думал, что вытерпит, и тогда вечер не превратится в муторное прощание, когда не знаешь, что сказать, что сделать, и нет сил уйти, как не было сейчас возможности удержаться от ненужных слов.

— Нет.

Пальцы впились в ладони еще сильнее, засаднило большой на левой — слишком увлекся вчера, скусывая заусенец. Стало легче и от этой несильной боли, и, как ни странно, от самого ответа. Луна и сейчас помогала ему.

— Слушай, — сдерживать себя он больше не собирался, — Ты ведь могла бы соврать. Хотя бы сегодня. Ну что тебе стоило? Сказала бы: вернусь, конечно, Джек. Мы же обещали друг другу — дружба навек!

— Мы не обещали, — Луна даже не повернулась к нему, так и продолжала искать что-то на уходящем в потолок книжном стеллаже.

— Соврать! Я сказал, ты бы могла что-то соврать, чтобы мне не было так, — он запнулся, не желая произнести вслух слово «больно», — Придумать что-то. Я буду писать тебе, Джек, каждый день, расскажу о всех местах, где побывала, пришлю открытку… Ведь так делают нормальные люди.

Он снова запнулся.

— Прости, я не это имел в виду.

— Отрицание, гнев, — она бросила на стол какую-то книгу в черном переплете, — Торг, депрессия. Ты переживешь всё это, а потом напишешь о нас историю. Напишешь так, что наша мисс Райли описается от восторга, возможно даже буквально. Потом эту историю у тебя купит какая-нибудь независимая газета. Знаменитым ты не станешь, но внимание на тебя обратят. Дадут аванс как молодому подающему надежды автору, и ты сотворишь полный неизжитой тоски роман, читая который, мисс Райли на всех углах будет голосить, что это она на своих уроках пробудила в тебе талант. Обзаведешься толпой поклонниц, женишься на хорошей девушке, возьмешь ипотеку. Ведь так делают все нормальные люди.

Луна так похоже изобразила его рассерженные интонации, что он захрюкал от с трудом сдерживаемого смеха.

— Я серьезно. Это ежедневник, возьми. Пиши в него, каждый раз как заскучаешь, или станет грустно.

— И ты прочитаешь?

— Нет. Но тебе станет легче, или не станет, но в итоге все равно поможет.

Джек молчал.

— О чем задумался?

— О Пискле, — честно ответил он, — Мой воображаемый друг. Появился, когда мне было четыре. Сказал, что его зовут Пискля — ударение на первый слог, как у тебя. Или это я сам так придумал, не помню уже. С ним было весело. Потом он исчез. Я даже не заметил, когда. Мама как-то спросила меня про него. Я сказал, что он уехал в Южную Америку, и живет теперь там. Или это он мне сказал. Потом снился мне иногда.

— Это были хорошие сны?

— Да, просто отличные, всякие приключения. А когда снились плохие, я просил его помочь. И вот как-то раз он сказал — тебе нужна ловушка для плохих снов! Я не знал, что это, как она выглядит, как вообще работает, но сказал папе, что мне очень нужна такая. И он сколотил небольшой ящичек, наклеил на него картинки из Охотников за привидениями. В нем была болтающаяся вперед и назад дверка — мои кошмары должны были попадать через нее внутрь, а когда проснешься, их нужно было вытряхнуть в унитаз и смыть. И представь, я как дурак, таскал ее по утрам в туалет, наверное, до средней школы, а когда вытряхивал, смотрел, не выпадет ли из нее записка — мне почему-то казалось, что Пискля может оставить в ней сообщение.

— Оставил? — Луна спросила так серьезно, будто он семейное предание рассказывал, а не про детские свои завихи.

— Нет, конечно.

— А ловушка? Где она сейчас?

— Не знаю. В гараже, может.

— Если сможешь найти ее, было бы здорово, — задумчиво сказала Луна, — Мне нравится идея о такой ловле плохих снов.

Джек не стал спрашивать, будет ли она оставлять ему в ней записки — не хотел в третий раз за вечер услышать безапелляционное «нет».

— Встретимся завтра после школы? У меня будет час или два.

— Ладно, — он поднялся, — Может, я останусь сегодня у тебя? Могу сказать своим, что ночую у Тома.

Луна не ответила.

— Извини, я…

— Вали уже, — она легонько стукнула меня в плечо. — Ежедневник свой не забудь!

Он так и не смог уснуть. Вертелся в каком-то странном, незнакомом ему ощущении, что надо вскочить и срочно бежать, что-то делать: неизвестно что или неважно что, лишь бы Луна осталась. Тяжелое одеяло, которое он выпросил у родителей, начитавшись в интернете, что оно помогает от тревожности, сегодня не работало. Веки не тянуло вниз, дыхание не замедлялось, словно тумблер управления гравитацией — так он объяснял себе действие одеяла — поломался, и теперь не мягкое тепло укрывало его, а могильная плита придавливала к жесткому матрасу.

Это потому, что Луны больше не будет. Все станет другим, уже начинает становиться — хуже, труднее, тяжелее. Невыносимее.

Он не выносил себя до того дня, как она подсела к нему в школьном автобусе.

— Ты не против? — было видно, что спрашивает она только из вежливости.

Он пожал плечами, давая понять, что ему все равно — решил, что она одна из подружек Софи и сейчас начнется очередной акт представления «Твоя девушка попала в беду, а ты сидишь тут не в курсе».

Такое уже было. То к Софи приставал какой-нибудь чувак двумя классами старше (трагичным шепотом сообщалось, что еще чуть-чуть бы и… — тут закатывались глаза), то ее пытались ограбить: отобрать телефон и все наличные — десять или двадцать фунтов, больше у нее и не бывало, то еще что-нибудь.

Он велся пару раз. Рвался разобраться с Алексом или Дани, но Софи, рыдая, повисала на нем, умоляла