Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Я говорил о мастерски рассказанной истории. Но классический рассказ предполагает рассказчика-монологиста. Здесь его нет. История рассказывается всеми, у всех свой взгляд на нее. «Расемон» бросает тень на экран. Для пущего сходства вызывается дух Тони (протоколы, воспоминания, юношеское кино Лозиньского) — как дух самурая.

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Брат и сестра o:p/

o:p   /o:p

Детство Тониных детей разрушено. После возвращения в Польшу — в детском доме. Не нужны. Как забыть?

Социальная работа выше материнских обязательств.

Великая историческая эпоха.

Новая Польша.

Пафос построения социализма.

С другой стороны — проблемы с жильем, дети без присмотра, без какой бы то ни было помощи. Да и вообще — не может уже Тоня ответить, умерла, раньше надо было спрашивать. А была бы жива — могла бы?

Когда муж ушел воевать с Франко, Гренада, Гренада, Гренада моя, приняла как должное. Сама поступила бы так же.

А дети — нет. Не приняли.

Недолгая жизнь Веры и Марцеля с матерью.

Потом опять детдом после ареста.

После освобождения — сложные отношения, отчуждение, взаимные обиды.

Психиатрическая больная, лечится электрическим шоком, без зубов, здоровье расшатано, чудовищно выглядит, чудовищно одета, чучело на помеле — дети стесняются. В трамвае делали вид, что не с ней едут. Ничего не понимает. Несет околесицу. Какие-то дикие взгляды.

Не такую мать ждали.

Вера: в детдоме лучше, чем с тобой.

Бедная Тоня.

Чувство вины у совестливой Веры, переживает прошлое, страдает.

У Марцеля счастливая способность амнезии, вытесняет из памяти плохое. Она помнит — он нет.

Я так сказал?

Так было?

Не помню. Совсем.

Ничего травмирующего не помнит.

И по отношению к себе, и в своих поступках. Жидо-коммунистов не помнит. Как жидов бил. Как избегал страшную после тюрьмы мать. Нуждающуюся в нем. Не помнит не потому, что был маленький, во всяком случае, не только потому — из-за устройства памяти.

Старшая сестра. Мать на работе, потом в тюрьме. Всегда защищала, дралась с мальчишками, заботилась. Такой маленький, уязвимый, беззащитный. Внутренне в нем нуждалась, мать неизвестно (известно) где, брат — единственный родной человек в чужом враждебном мире.

Так с детства.

С возрастом не прошло.

А у него прошло.

Детство где-то бесконечно далеко.

Сестра далеко: где Стокгольм и где Тель-Авив?

Что общего у Стокгольма с Тель-Авивом?

Своя жизнь.

У каждого своя.

Все это переживается на наших глазах с высокой степенью интимности.

С крайней эмоциональной сдержанностью.

Вера не предъявляет претензий даже самого тонкого свойства.

Тихое, сглаженное десятками лет разлуки, привычное страдание.

Отношения людей асимметричны.

Как правило.

Она это давно поняла.

И приняла.

Для Марцеля все оживает.

Предстает в новом свете.

Брат и сестра.

Два пожилых человека.

Семьдесят плюс. Ближе к восьмидесяти.

Жизнь в значительной мере прожита.

Изменить ничего нельзя.

Вот все сейчас перед ними.

Вдруг Марцель говорит: я люблю тебя.

o:p   /o:p

Дальше идут титры.

<![if !supportFootnotes]>

<![endif]>

<![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]> Лайконик — в польском фольклорном искусстве персонаж в стилизованном костюме средневекового татарского всадника.

o:p   /o:p

<![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]> Трахтман-Палхан Лея. Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву. М., Иерусалим, «Мосты культуры», «Гешарим», 2010. См. также: Горелик Михаил. Сорок лет в пустыне. — «Лехаим», 2011, № 5; Горелик Михаил. Тряпичная кукла с порцелановой головой. — «Новый мир», 2011, № 5.

o:p   /o:p

<![if !supportFootnotes]>[3]<![endif]> Горелик Михаил. Европеянка. — «Еврейское слово», 2009, № 16.

o:p   /o:p

Опыт быстрого чтения

Лекманов Олег Андершанович — филолог, литературовед

Лекманов Олег Андершанович — филолог, литературовед. Родился в 1967 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Доктор филологических наук, профессор факультета филологии НИУ ВШЭ. Автор книг «Книга об акмеизме и другие работы» (Томск, 2000), «Осип Мандельштам» (М., 2004) и др. Живет в Москве.

Памяти О. Р.

Сложнейшие «Стихи о неизвестном солдате» (1937) — это и камень Грааля, но и камень преткновения для исследователей творчества Мандельштама. Очень многие мандельштамоведы в какой-то момент своей научной биографии решали для себя — «готов!» — и принимались упоенно анализировать самое длинное и самое темное стихотворение поэта. Было сделано множество ценнейших наблюдений, выявлено несколько убедительнейших подтекстов, однако стихотворение в целом продолжает оставаться загадочным и недопонятым.

И вот мы тоже ощущаем, что не в силах более противиться желанию предъявить результаты собственного (недо)понимания этого эпохального текста, так сказать, urbi et orbi.

Самым удобным способом интерпретации показалось нам построфное комментирующее чтение стихотворения [1] . Отброшенные поэтом строфы и строки для объяснения темных мест не привлекались. Ловлей подтекстов в этой работе мы тоже почти не занимались, а из наблюдений предшественников самыми существенными для нас оказались два — одно более общее, другое более частное.

Более общее — вчитываясь в строки «Стихов о неизвестном солдате», нужно все время держать в памяти ключевой микрофрагмент из мандельштамовского «Разговора о Данте» (1933): «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку» [2] .

Более частное наблюдение — современники автора «Стихов о неизвестном солдате» хорошо помнили то страшное и символическое впечатление, которое на все человечество произвело появление в небе аэропланов в годы Первой мировой войны. Теперь и Небо воспринималось не как утешитель и свидетель, а как активный участник кровопролитных сражений. Соответственно, новый смысл обрела привычная для описания войны метафора Апокалипсиса — кары Неба человечеству за его грехи.

Разумеется, очень часто мы будем совпадать в своих гипотезах и выводах с филологами, анализировавшими «Стихи о неизвестном солдате» до нас, а иногда — просто использовать их замечательные находки. После некоторых колебаний и размышлений мы решились в данном варианте работы не загромождать текст бесчисленными ссылками.

Заранее просим прощения у всех без желания обиженных.

(I) Этот воздух пусть будет свидетелем,

    Дальнобойное сердце его,

    И в землянках, всеядный и деятельный,

    Океан без окна — вещество.

Под «воздухом» здесь, очевидно, подразумевается небо в двух его воплощениях: (а) небо над полем битвы со стучащим «сердцем» — военным аэропланом в эпицентре (в которое, возможно, целится дальнобойное орудие и которое само может выступить в роли дальнобойного орудия) и: (б) небо («воздушный океан»), заполняющее собой окопы и землянки (в землянках, в отличие от обыкновенных домов, нет окон, поэтому и небесное «вещество» изображается у Мандельштама «без окна»).

Почему окопный «воздух» тоже описывается как небо? Потому, что смерть теперь правит бал и на небе, и на земле, и под землей, следовательно, разница между «воздухом» над землей и под землей утрачивается. Соответственно, оба неба призываются в свидетели на грядущем Страшном суде (ср. идиому: «Призываю небо в свидетели!»).

(II) До чего эти звезды изветливы!

     Все им нужно глядеть — для чего? —

     В осужденье судьи и свидетеля,

     В океан без окна, вещество…

«Судебная» тема развивается. Картина дополняется образом звезд-доносчиц («изветливы» от «навет»). Доносят они Богу на небо, которое раньше выступало в роли «судьи» над воюющими людьми или величественного «свидетеля» кровопролитных битв (ср., например, соответствующие сцены «Войны и мира»), а теперь само оказалось втянутым в мясорубку войны и потому «осуждается».

(III) Помнит дождь, неприветливый сеятель,

      Безымянная манна его,

      Как лесистые крестики метили