Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

И вновь, и вновь.

Как все это понимать: случайное стечение обстоятельств? судьба? но что такое судьба? Б-г?

Зрители ответят на этот вопрос по-разному.

С Б-гом Тоня уж точно никак бы не согласилась.

Она едет в Палестину только по настоянию родителей, никакого национального сантимента, покидает страну безо всякого сожаления.

В параллель истории Тони можно вспомнить, в частности, эпизоды из жизни Лилианы Лунгиной («Подстрочник») и Леи Трахтман-Палхан, рассказанные в ее автобиографической книге <![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]> . Обе, как и Тоня, привезены родителями в Палестину — обе ее покинули: Лилиану увезла мама во Францию, Лею, как и Тоню, выслали мандатные власти за подрывную деятельность, столь же, впрочем, невинную, но только выслали в СССР.

Для девочки Лилианы, тогда еще не Лунгиной, Палестина была выключенными из истории и культуры задворками мира с какими-то средневековыми заморочками — страной, с которой она никак себя не идентифицировала.  То ли дело Франция! <![if !supportFootnotes]>[3]<![endif]>

Для девушки Леи высылка — внутренняя драма. Коммунизм в голове — сердце оставила в Палестине. Тосковала в чужой, холодной стране. О родителях, о маленьком песчаном Тель-Авиве.

У Тони коммунизм в голове и в сердце. И еще принципиальная разница: Лея ориентирована была не на социальную деятельность — на семью, потому в СССР и уцелела, и все равно, с такой биографией — чудо, что уцелела.

Во время войны существование Тони и ее детей на ниточке. Любопытная деталь. Когда вышел приказ о регистрации, у многих лиможских евреев было убеждение: уклоняясь, мы тем самым как бы декларируем, что стыдимся своего происхождения. Ничего не понимали.

После войны Тоня могла попытаться добраться до Палестины. Даже в голову не приходило. Притом что там родители. Вернулась в Польшу в самый разгар послевоенного антисемитизма. Покинула Польшу только в середине шестидесятых, на новом витке государственного антисемитизма, когда уже оставаться было невозможно. Практически и не осталось никого — тысяч шесть евреев на всю Польшу.

После ареста Тони Веру и Марцеля отправили в детдом. Их встретила красивая белокурая женщина, Вера помнит прическу, золотистый крендель, пик послевоенной моды. Столько лет прошло. Кто вы? Вера не знала, как ответить, сказала: мы дети коммунистов. А! — сказала женщина, — опять жидо-коммунисты. Формально по-польски звучит не с таким отвращением, как по-русски, но содержательно ничем не отличалось.

Такая была красивая, сразу понравилась. До восхищения.

Из письма детдомовки Веры к тель-авивской бабушке. Бабушка, забери меня, мне плохо, я голодаю. Я хочу к тебе, но это невозможно: я знаю, в Палестине чума.

После освобождения Тоня и ее дети жили в крайней бедности. Тоня делала луковый салат. Марцель: ты что кормишь меня жидовской пищей?! Тоня: ведь ты и сам еврей. Я еврей?! Я?! Что ты такое говоришь?! Да я всегда этих жидов бил!

Что чувствовала Тоня?

Последние годы Тоня прожила в Тель-Авиве. Могла бы всю жизнь. Кроме варшавской юности. И не ценой измены своим убеждениям. Будто в Палестине, а потом и в Израиле коммунистов не было! Сионистский мейнстрим в мандатные времена и в первые десятилетия независимости был социалистическим, СССР любили, полно людей со сходными взглядами. Не хотела. Естественней идентифицировать себя с Польшей.

Не покинула бы Палестину, прожила бы другую жизнь.

И дети тоже.

Все равно вернулась, но уже со сломанной жизнью, не жить — доживать.

Вера теперь в Тель-Авиве. Марцель — в Стокгольме.

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Как это сделано o:p/

o:p   /o:p

На протяжении часа три пожилых человека сидят за столом и разговаривают. Говорящие головы. Действие не выходит не то что за стены комнаты — из-за стола не встают. Никакого внешнего контекста, никакого внешнего иллюстративного оживляжа — то, что обыкновенно в таких случаях широко практикуется.

Дом-двор-пароход-самолет-паровоз-океан-бульвар.

Старая хроника. Или фото.

И сегодня утром снимали. Как раз в этом месте.

Тогда черно-белое — сейчас в цвете.

Как все изменилось!

Или: как не изменилось.

Паровозный дым, солнце на волне, пальмы на бульваре Ротшильда.

Представляется естественным — как без этого? Взять хотя бы «Подстрочник» и следующие в его русле фильмы.

Здесь аскетичное черно-белое кино. Камерный — в собственном смысле слова — фильм. Жестко поставленные рамки. Есть фотографии, но это не фотографии, с которыми отдельно работает автор фильма, — фотографии на столе, собеседники их во время разговора рассматривают. Во всяком случае, так это видит зритель. Есть еще фрагменты фильма в фильме. Но этот фильм тоже не приставлен извне: показан за столом, его смотрят, обсуждают.

Полное единство места, времени и действия.

Монтажные стыки не воспринимаются как таковые: беседа кажется непрерывной.

За столом дети Тони, Вера и Марцель, и режиссер фильма — тоже Марцель — правда, не в качестве режиссера, не автор, стоящий над фильмом, не модератор — один из них, герой второго плана, фоновый участник, подростковый приятель и тезка другого Марцеля, десятки лет знает своих собеседников и их покойную мать знал.

Марцель Лозиньский подготовил копии протоколов допросов Тони, ее воспоминания о следствии и тюрьме. Сидящие рядом мужчина и женщина читают, обмениваются мнениями.

Чего-то они не знали, что-то забыли.

Что-то помнили, но воспринимали в детстве совсем не так, как сейчас.

В сущности, они не только вспоминают — они проживают свое детство.

Фильм в фильме тоже снял Лозиньский — десятки лет назад, молодой выпускник варшавской киношколы. Тоня и две ее сокамерницы вспоминают тюремный быт. Фильм был запрещен. Понятно.

Особенность происходящего — сложность с контекстом. Контекст собеседников доступен зрителю только отчасти. Как если бы вы оказались в незнакомой компании. В книге в таком случае задающие контекст сведения сообщаются если не в авторском тексте, то в сносках и примечаниях. В фильме — голос за кадром.

Но в фильме Лозиньского повествовательный и поясняющий авторский голос отсутствует, скромный автор вовсе не рвется в комментаторы, даже и не пытается облегчить зрителям понимание. Говорит с друзьями юности, не рассказывать же, что им и так хорошо известно. И они тоже — разговаривают друг с другом. Естественно, понимают друг друга не так, как мы их.

Вспомним тот же «Подстрочник». Эстетика фильма включает эффект присутствия. Мы в гостях. Обаятельная пожилая дама обращается к нам, к каждому конкретному зрителю, сейчас чай с вареньем предложит. Такая форма общения предполагает ясность рассказа, отсутствие лакун, во всяком случае — явных.

В фильме Лозиньского все принципиально по-иному. К нам никто не обращается. Ждать варенья бессмысленно. Эстетика действия предусматривает зрителя не в большей мере, чем любой художественный фильм.

Есть личный семейный контекст, принципиально нам недоступный, — есть общий контекст: исторический и общественно-политический. Ну например, довоенный и послевоенный польский антисемитизм. Ассоциирование в массовом сознании евреев и коммунистов. Без любви к тем и к другим. Государственный антисемитизм, фактически сделавший Польшу в конце шестидесятых judenfrei. Выжившие в Освенциме, избежавшие расстрельных рвов, вернувшиеся из эмиграции, вчерашние партизаны, бойцы гетто, участники Варшавского восстания. Ненавидящие коммунистический режим и верные солдаты партии. Двери открыты: катитесь на все четыре стороны. Напрасно вы выжили, напрасно вернулись. И покатились. Даже такие преданные стране и режиму люди, как Тоня.

Девочка Вера сокрушается о чуме в Палестине, откуда взяла, не было чумы, зовет Страну Израиля Палестиной, будто никакого Израиля нет еще.

Зрителю хорошо бы знать, что Лимож находился во время войны в зоне Виши. И еврейскую ситуацию там тоже хорошо бы знать. И понимают ли молодые зрители, каким образом Тонин муж оказался после Испании во французском лагере? Да и интересно ли это им?

В разговоре возникают отдельные фрагменты жизни. Составить целостную картину. Герои делают это за столом, мы — глядя на экран. И мы, и они — в процессе. В конечном итоге фрагменты склеиваются, но многое остается для нас закрытым. Мы видим пожилых людей. Из разговоров узнаем об эпизодах их детства. В сущности, мы знаем о них так мало. Манера поведения, реакция на прошлое, друг на друга, речь. Как они жили эти годы? Каковы их взгляды? Жизненные обстоятельства? Пропасть, разделяющая детство и старость, остается незаполненной. Так, отдельные факты. Многие важные мотивы остаются неизвестны. Почему Тоня уехала в Израиль? Сама захотела или вслед за Верой? Остаются неизбежные лакуны, неясности, вопросы, но это лишь увеличивает убедительность, остроту, художественную выразительность.