Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Слово «День» всюду в стихотворении пишется с прописной буквы, что свидетельствует о его Божественном происхождении. Дню присущи «воля» и «стать», которые «пришли сюда, хоть родом не отсюда», а в мир он является как «гость или подкидыш» — его подбрасывает с «холмов» зима под «перья матери-теплыни», берущей начало от земли. Неудивительно, что «черты чужие есть в его красе», — красе снежных высот (снег как символика надмирности). Все это подготавливает к восприятию Дня как Дитя Создателя, «подброшенного» в мирское пространство для какой-то, пока неведомой нам, цели.

По мере разворачивания сюжета все очевиднее становится отраженность черт Сына в Дне, чье восхождение сопровождается противоборством сил, заключая в себе одновременно радость и скорбь. День несет с собой борение стихий, восход и закат. Силы для вселенских деяний даны ему свыше — они приходят с «холмов», откуда он берет начало. Однако его нареченная земная мать теплынь опасается за него, потому что думает «не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16: 23).

Дню доставало прирожденных сил

и для восхода, и для снегопада.

И слышалось: «О, нареченный сын,

мне боязно, не восходи, не надо».

Просьба нареченной матери перекликается с просьбой Петра, пытавшегося отговорить Христа от крестной смерти: «И, отозвав Его, Петр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!» (Мф. 16: 22). В дальнейшем эта перекличка с Петром развивается в скрытый сюжет, трансформируясь из оберегающего голоса «матери-теплыни» в «отрекающийся» голос лирической героини. Такое композиционное разделение «голосов» Петра оправдано поведенческой разнонаправленностью этого апостола — от воистину материнской заботы о Христе до отречения. Это проясняет и метафору нареченной матери-теплыни, то есть неприродно связанной с Днем. Именно эта разница в происхождении и послужила искреннему желанию Петра упасти Христа от крестной смерти. Ответ Христа — «думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16: 23) — проясняет как нельзя лучше суть различий Учителя и ученика. То, что Учитель унаследовал при рождении, достанется ученику путем трудного перехода из додуховной ментальности самосохранения в духовную. Ахмадулина отдает эту материнскую сторону Петра земной матери-теплыни, беря на себя голос отступничества. За этим просматривается покаяние за родину православия, отрекшуюся на время от Христа.

У Дня есть и родная мать — зима, понимающая его и способствующая его вьюжному восхождению, чреватому опасностями. Перекличка с восхождением на Голгофу задает внутреннее напряжение и библейский драматизм отношениям, складывающимся в природе. Все движение Дня, его постепенное державное утверждение замешено на мятежности, раскрывающейся в противоборстве стихий и в бунтарском характере «челяди», которую он набирает. Существительное «челядь» еще более подчеркивает царственность Дня. Сомнений нет — мятежный День приходит в мир как царь, что немедленно ассоциирует его с образом Царя Царей. Предпочитая поземке буран как стихию небес, а стылой неподвижности — динамику стужи, День словно следует стезей Того, Кто шел против устоявшихся догм.

Ему, когда он челядь набирал,

все, что послушно, явно было скушно.

Зачем поземка, если есть буран?

Что в бледной стыни мыкаться? Вот — стужа.

Сонм стихий в имплицитном пространстве стихотворения перекликается с изображениями ангелов на иконах. В частности, на известной иконе XVI века «Богоматерь Неопалимая Купина» ближайшие к Богородице ангелы представлены властителями стихий с чашами снега, града и воды. Это еще больше подчеркивает близость Дня к Сыну. Далее выясняется, что у Дня есть… предтеча. Об этом сказано не прямо и как бы с оглядкой, но именно «оглядка», запинка и привлекает внимание к фразе:

Дня нынешнего пред... — скажу: пред-брат

Словно спохватившись, лирическая героиня обрывает себя на полуслове, чтобы подыскать то ли более подходящее, то ли менее опасное определение, что сразу же наводит на мысль о запрещенности термина, начинающегося с «пред».

День-предтеча подробно описан в стихотворении «Строгость пространства. 11 марта» (1981).

   Строгость пространства. 11 марта

Что марту дни его: девятый и десятый?

А мне их жаль терять и некогда терять.

Но кто это еще, и словно бы с досадой,

через плечо мое глядит в мою тетрадь?

Одиннадцатый, ты? Смещая очередность,

твой третий час уже я трачу на вчера.

До света досижу и дольше — до черемух,

чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна.

А где твоя луна? Ведь только что сияла.

Сияет — но моя, взращенная в стихах.

Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла,

ты льдины в память льдин возводишь впопыхах.

Я пререкалась с днем как со знакомцем новым —

он знать меня не знал. Он укреплял Оку.

Он сызмальства зари был взрослым и суровым.

Все вензели зимы он возвратил окну.

Он строго проверял: морозно ли? бело ли? —

и на лету сгубил слабейшую из птах.

Он строил из воды умершее былое,

как будто воскрешал храм, обращенный в прах.

День стужу затевал и делал, что затеял:

вязал ручьи узлом, доверье верб терзал.

То гением глядел, то взглядывал злодеем.

Что б Ты о нем сказал, который все сказал?

Когда я, как всегда, отправилась в Пачево,

меня, как свой пустяк, он зашвырнул домой.

Я больше дням твоим, март, не веду подсчета.

Вот воспеватель твой: озябший и больной.

Меж дней твоих втеснюсь в укромный промежуток.

Как сумрачно глядит пространство-нелюдим!

Оно шалит само, но не приемлет шуток.

Несдобровать тому, кто был развязен с ним.

В ночи взывают к дню чернила и бумага.

Мне жаль, что преступил полночную черту

день — выродок из дней, хоть выходец из марта,

один, словно поэт — всегда чужой в роду.

Особенный закат он причинил природе:

уж не было зари, а все была видна.

Стихами о его трагическом уходе

я возвещу восход двенадцатого дня.

Так же как и в «Дне: 12 марта…», параллели между днем одиннадцатым и Иоанном Крестителем устанавливаются за счет взаимодействия дня с окружающим пространством. Его мощь раскрывает себя в возведении льдин, которые вырастают памятниками сакраментальных льдин, восходящих к крещенским морозам («Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла, / ты льдины в память льдин возводишь впопыхах»), а его умение возводить из воды «умершее былое» и воскрешать «храм, обращенный в прах» («Он строил из воды умершее былое, / как будто воскрешал храм, обращенный в прах») намекает на противостояние разрушившим «храм». К этому добавляются такие типичные для Крестителя характеристики, как суровость, упорство и умение достичь поставленной цели. Восприятие дня одновременно как гения и злодея уходит корнями в историю отношений Иоанна с последователями и врагами: для одних он был гением, а для других — злодеем. Упоминание верб («доверье верб терзал») достраивает связь с Вербным воскресеньем и Пасхой. Сравнение с поэтом-изгоем («день — выродок из дней, хоть выходец из марта, / один, словно поэт — всегда чужой в роду») поясняется способностью дня говорить на языке, мало кому доступном. Язык его деяний преображает природу, проливающую на землю нетварный Свет:

Особенный закат он причинил природе:

уж не было зари, а все была видна.

Деяния дня рождают «знамения времен» на небе, о которых говорил Иисус фарисеям и саддукеям: «...различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете» (Мф. 16: 3). Уход дня назван трагическим («Стихами о его трагическом уходе / я возвещу восход двенадцатого дня»): здесь явно слышится перекличка Крестителя, кончина дня перекликается с трагической гибелью Иоанна, поплатившегося головой за свои моральные принципы.