Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Вернемся к «Дню: 12 марта…». Предтеча-день, по словам лирической героини, порождает в ней лихорадку, проявляющуюся одновременно как хворь и как лихорадочное ожидание грядущей зари. В момент созерцания восходящего двенадцатого Дня земное и небесное начинают бороться в ней, как они борются и в природе, передающей аналогичную борьбу в душе тех, кто некогда следовал за Спасителем. Лихорадка обостряет в героине противоборство телесного и духовного. Телесное проявляется в «хвори» плоти, которая слепа к «красе» и «блеску бытия» и страшится гласа небес, принесенного бурей. Дух же, напротив, восхищен красой, ниспосланной с высот.

Хворь — боязлива. Ей невмоготу

терпеть окна красу и зазыванье —

в блеск бытия вперяет слепоту,

со страхом слыша бури завыванье.

Озноб, знаменующий собой противоборство хвори, страха и чаяния перемен, ставит героиню перед выбором между телесным и духовным — постелью и метелью. Параллель с библейской ситуацией достаточно прозрачна — перед тем же выбором между следованием за Христом и покоем поставлены апостолы. На этом этапе героиня выбирает постель, временно «отрекаясь» от того, что она так лихорадочно ожидала, трижды мотивируя свой уход разными причинами.  В первом случае она ссылается на отсутствие интереса («Дрожать и зубом на зуб не попасть / мне как-то стало вдруг не интересно»). Во второй раз она сваливает вину на пред-брата как источник лихорадки:

Я было вышла, но пошла назад.

Как не пойти? Описанный в тетрадке,

Дня нынешнего пред... — скажу: пред-брат —

оставил мне наследье лихорадки.

В третий раз она мотивирует свой уход усталостью.

Устав смотреть, как слишком сильный День

гнет сосны, гладит против шерсти ели,

я без присмотра бросила метель

и потащилась под присмотр постели.

Все три «отговорки» являются ложными, и в ложности одной из них она тут же кается:

Минувший день, прости, я солгала!

Твой гений — добр. Сама простыла, дура,

и провожала в даль твои крыла

на зябких крыльях зыбкого недуга.

Покаяние, однако, не меняет модуса поведения героини, поскольку оно сделано частично, и «недуг» остается при ней, как он остается при Петре в момент отречения. «Его отречение — свидетельство его немощи, о которой он сам не ведает и о которой узнает, лишь когда исполняется пророчество Господа», — пишет Олеся Николаева [3] . Тем не менее помимо явного покаяния присутствует еще и скрытое, вербализованное в имплицитных самооценках типа «я без присмотра бросила метель / и потащилась под присмотр постели». Ясно, что бросить кого-либо без присмотра имеет негативный оттенок. Так можно сказать только в укор тому, кто это сделал. Подобное скрытое самоосуждение сродни сокрушению Петра, о котором пишет Николаева: «Горький плач Петра, отрекшегося от любимого Господа и не смогшего противостоять искушению, исполнен подобного же сокрушения: „Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?”» [4] .

Предпочтение «присмотра» теплой постели холоду обыгрывает обстоятельства, при которых Петр, греющийся у огня с рабами и служителями, отрекся от Учителя.

«Тут раба придверница говорит Петру: и ты не из учеников ли Этого Человека? Он сказал: нет. Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр также стоял с ними и грелся» (Ин. 18: 17 — 18).

Упоминание сильного ветра как второй причины отречения ассоциируется со страхом Петра перед ветром, поднявшимся на море в тот момент, когда он пошел по волнам.

«И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился? И, когда вошли они в лодку, ветер утих» (Мф. 14: 26 — 33).

Как видим, и холод Дня, и желание согреться, и уход проигрывают библейскую ситуацию с максимальной эмоциональной включенностью героини, испытывающей все оттенки чувств — от восхищения до страха и раскаяния. Ассоциации с заточением и казнью усиливаются образом решетки. Сквозь нее героине явлена «сияющая весть о чем-то высшем», но видение не вдохновляет ее, а порождает скорбь.

О, как сквозь чернь березовых ветвей

и сквозь решетку... там была решетка —

не для красы, а для других затей,

в честь нищего какого-то расчета...

сквозь это все сияющая весть

о чем-то высшем — горем мне казалась.

«Кажущееся» горе — свидетельство внутренней неготовности героини узреть благость вести, которая будет явлена ей позже.

Возвращение героини происходит на закате, встречающем ее прощальным и тихим песнопеньем.

Проснулась. Вышла. Было семь часов.

В закате что-то слышимое было,

но тихое, как пенье голосов:

«Прощай, прощай, ты мной была любима».

К кому это обращение? В стихотворении чужая речь звучит дважды.  В первый раз — в связи с боязнью нареченной матери: «О, нареченный сын, / мне боязно, не восходи, не надо». Выразив боязнь за нареченного сына, теплынь выказала ему свою преданность, но та же боязнь передалась героине, спроецировавшей трагизм ухода на себя и не пожелавшей жертвовать собой. Точно так же и Петр, искренне пытавшийся упасти Учителя от казни, перенес в дальнейшем эту боязнь на страх за себя. Понимая корни страха, идущего от земного сознания, Иисус прощает своего ученика. Следуя этой парадигме, можно предположить, что прощальные слова любви в стихотворении обращены к двум ипостасям Петра — материнской и отступнической.

Покаянными слезами героини («Мороз: слезу содеешь, но не выльешь») завершается созерцание уходящего Дня. «Покаянные слезы становятся неким жертвенным приношением Господу», — пишет Николаева. «Только Бог отрет всякую слезу с очей (Откр. 7, 17). Однако эти очистительные слезы должны пролиться и стать выражением совершенного покаяния» [5] . «Содеянная» слеза, схваченная морозом — ипостасью высот, застыла совершенным покаянием, во «внутренних очах» героини, и только Бог «отрет» эту слезу с ее очей, даруя вдохновение.

Вопрос Воскрешения — ключевой в жизнеописании Спасителя. Ключевой он и в стихотворении о скончавшемся Дне. Провожая День, героиня раздумывает о том, обернется ли его кончина «крахом» или «кануном любви» (иными словами, продлится ли его существование в царстве тетради).

О День, ты — крах или канун любви

к тебе, о День? Уж видно мне и слышно,

как блещет в небе ровно пол-луны:

всё — в меру, без изъяна, без излишка.

«Канун любви» в библейских терминах намекает на время до Явления Христа ученикам при море Тивериадском и Его троекратного вопроса о любви, обращенного к Петру.

«После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так: были вместе Симон Петр, и Фома, называемый Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Зеведеевы, и двое других из учеников Его. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего»  (Ин. 21: 1 — 3).

Словно обыгрывая эту ситуацию «кануна», лирическая героиня ищет приметы воскресшего дня в «кануне луны». Пол-луны, воссиявшей в небе, служит тайным обещанием грядущего полнолуния. Наличие полнолуния — необходимое условие для творчества, объединяющего луну «земную» и духовную («Я <…> округлю твой свет, / чтоб стала ты полней, чем знает полнолунье», — написала Ахмадулина в «Луне от ревнивца», 20 — 24 апреля 1983 года.) Духовная луна восходит к Пасхе, которая празднуется в первое воскресенье после весеннего полнолуния. Как пространственное отражение Логоса, День под пером Поэта может воскреснуть только в условиях творческого «полнолуния».