Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

—

и особенно отмечает стихотворение «К богине сновидения»: «Я бросился к твоей Богине сновиденья»[479], восхищаясь способностью поэтессы передавать «чувствия» и «идеи»: «С какою легкостью, искусством переходишь, / К различным чувствиям, идеям…»[480]. Шаликов постоянен в восхищении этими качествами поэзии Буниной. Как и в обмене экспромтами на страницах «Московского зрителя», автор обращается к адресату на ты. Употребляя имя Сафо, но не называя поэтессу по имени, Шаликов предлагает читателям угадать, о ком идет речь. Подразумевается, что они знают, кто является «Сафо наших дней», а если нет, и даже если начальные буквы имени в названии стихотворения ни о чем не говорят, они могут обратиться к соответствующим номерам «Лицея» (в тексте есть примечание).

Тенденцию называть Бунину именем греческой поэтессы подхватили другие литераторы. Известный экспромт: «Я вижу Бунину, и Сафо наших дней / Я вижу в ней» приписывается некоему В. С. Раевскому — вслед за Гротом, который обозначил атрибуцию как предположительную. Скорее всего, в издание Грота вкралась опечатка, так как других сведений о Раевском с такими инициалами не сохранилось. Вероятно, биограф имел в виду Владимира Федосеевича Раевского, однако это нельзя утверждать определенно, потому что знакомство Раевского и Буниной не удостоверяется документально, как и время написания мадригала. В общем, единственное, что можно с уверенностью сказать об этом тексте — в нем уподобление получило сильную своей лаконичностью, почти афористическую формулировку.

Комплиментарность номинации «Сафо» раскрывается в послании Михаила Милонова «К А. П. Б…ой. О приличии стихотворства прекрасному полу», впервые опубликованном в «Цветнике» (1810. № 11. С. 141–156.). Обращение к поэтессе вписано в рамки рассуждения о возможности женского творчества и, вероятно, является откликом на басню «Пекинское ристалище» (Вестник Европы. 1810. Ч. 49. № 4. С. 278–280). Стихотворение Милонова было прочитано на заседании Вольного общества любителей словесности, наук и художеств 10 декабря 1810 года. Как известно, Вольному обществу предстояло сыграть заметную роль в полемике о старом и новом слоге, и именно в это время, в конце 1810 года, как указывает О. А. Проскурин, «общество, почти три года пребывавшее в состоянии летаргического сна, заметным образом оживилось. Этому немало способствовало и обновление его состава»[481]. Таким образом, мадригальное посвящение Милонова Буниной, прочитанное в важный момент обновления общества, может быть рассмотрено не просто как поэтический комплимент, а как выражение литературной позиции. В современных литературных спорах Милонов занимал независимую позицию: он был близок карамзинистам, но вместе с тем принимал участие в заседаниях беседчиков; в послании «К Луказию» критиковал одновременно С. А. Ширинского-Шихматова и В. Л. Пушкина. На заседании Вольного общества 14 марта 1812 года, когда Д. В. Дашков выступил против Д. И. Хвостова, Милонов поддержал исключение Дашкова. Согласно протоколу заседаний ВОЛСНХ, «Д. В. Дашков прочитал критический разбор сочинений Д. И. Хвостова. Д. И. Хвостов по окончании чтения заявил, что „он похвалы г. Дашкова принял себе за укоризну“. Решение ВОЛСНХ по этому вопросу отложено до следующего собрания»[482]. На следующем заседании Дашков вновь прочитал свой критический разбор. Было решено, что «Д. В. Дашков, оскорбивший Д. И. Хвостова, не может оставаться членом ВОЛСНХ; с этим мнением согласились Д. М. Княжевич, П. С. Политковский, М. В. Милонов, П. А. Никольский»[483]. Поддержка Милоновым Хвостова свидетельствует о том, что позиция первого была весьма подвижной. Этот эпизод важен и для характеристики тактики Дашкова: «…полемический прием был найден, — и он органически вошел затем в критический арсенал „Арзамаса“. По типу иронической похвалы будут затем строиться арзамасские речи „халдеям Беседы“»[484].

В стихотворении «К А. П. Б…ой. О приличии стихотворства прекрасному полу» Милонов сначала размышляет о равных литературных возможностях для мужчин и женщин:

Природа в щедрости для чад своих равна, Пристрастного в дарах не ведает раздела. О милый, нежный пол! уже ль исключена Навек из твоего поэзия удела? Кто смеет сей хулой муз чистых порицать?[485]

Далее Милонов в карамзинистском духе заявляет о большей предрасположенности женщин к поэзии — в силу более развитой у них, чем у мужчин, чувствительности:

Сокровище умов, веселие сердец, Глас нежныя души со струн златых летящий, Уже ль в руках у них не должен нас пленять? От тех — у коих власть сердцами обладать? Им трогать и учить гармонии небесной! Всесовершенное творение творца, Где больше дивен он — как не в душе прелестной, Сияющей в чертах прелестного лица?[486]

Свое обращение к теме женского поэтического творчества Милонов объясняет «внушением» Буниной: «О ты, которая мне мысль сию внушила / На лире оправдать певиц высокий сан». В результате стихотворение становится не просто мадригалом поэтессе, а опытом легитимации женских занятий литературой («оправдать певиц высокий сан»). Теперь уже сочинитель, следуя литературному этикету, умаляет собственные поэтические заслуги:

Ты ль хочешь, чтобы вновь, в своем таланте скудный, Я подвиг твой воспел, единственный и трудный? Что может для тебя простой усердья жар? Когда б меня живил творцов великих дар, Когда б их высил дух, их чувство оживляло, И сердце б, как твое, добротою пылало, Тогда б я волю дал стремлениям своим: И пали бы певцы пред образом твоим![487]

Согласно галантному коду, он признает женщин более совершенными, чем мужчины («всесовершенное творение творца»). Соответственно, если женщины займутся поэзией, они, по мысли автора, превзойдут классические образцы: «О, если б лирам муз коснулись длани граций! / Цевницу б дивную поверг свою Гораций, / И сам бы песней царь, божественный Омир».

Поэт особо отмечает