Спустя девяносто лет - Милован Глишич

грязным бумазейным передником, который, должно быть, прежде был синим. Паренёк оторопело смотрел на нас.

– Ты корчмарь? – неприветливо спросил Срета.

– Я?.. Я… Да… То есть… Я не…

– Что ты, братец, виляешь? Ты корчмарь или нет, я тебя спрашиваю! – загремел Срета.

– Нет, нет! – затараторил испуганный паренёк, губы его слегка дрожали. – Хозяин спит. Я подавальщик. Чего изволите?

– Шкалик комовицы[69], две рюмки и холодной воды!– грубо сказал Срета, затем повернулся ко мне.– Давай-ка присядем, писарь…

Мы сели за стол возле каких-то дверей, то ли во двор, то ли куда-то в боковую комнату. Паренёк принёс на жестяном подносе требуемый напиток и зажжённую сальную свечу в жестяном подсвечнике и поставил на стол перед нами.

– Есть у вас комната, где можно переночевать? – спросил его мой друг.

– Есть, – робко ответил парень, – вот тут, прямо за этой дверью (и он указал на дверь рядом с нашим столом) хорошая чистая комната.

– А что есть на ужин?

– Не знаю… Сейчас спрошу, – сказал он и быстро вышел в другую дверь, в сторону кухни.

Срета налил нам по рюмочке комовицы, мы чокнулись и выпили.

Только мы выпили по рюмочке, как в корчму внезапно вошли трое мужчин. Они зашли как-то странно, чудно на нас посмотрели и, даже не сказав «добрый вечер», отошли в полутьму, и расселись за столом в конце зала. Один из них, тот, что вошёл первым, был высокий мужчина с дочерна загоревшим лицом, с короткими, но густыми спутанными усами и такими же густыми бровями, из-под которых светились два больших страшных глаза; одетый в рваные, уже потерявшие всякий цвет брюки и в опанки, а выше пояса в одну простую холщовую рубаху; на одно плечо его было накинуто что-то непонятное: то ли куртка, то ли безрукавка, то ли жилет, свою высокую уже полинялую шубару[70] он сдвинул набок, а за плечо закинул здоровенный топор. Другой был среднего роста, костлявый, в штанах и рубашке, босой, безбородый, ни бровей, ни усов, лицо как ладонь – ни волосинки, губы крепко сжаты, а вокруг собрались морщинки, будто он пожевал рябины, глаза маленькие, зелёные, как у кошки, и смотрят как-то кисло; на голове у него была огромная соломенная шляпа, давно потерявшая из-за дождей всякое сходство со шляпой; в руке он держал большой моток верёвки, который бросил перед собой на стол. Третий был рыжий, такой рыжий, что волосы казались красными, и лицо было красным, как паприка, невысокий, пухлый и широкоплечий, с бровями и усами редкими и щетинистыми, глаза серые, но они казались жесткими и какими-то невыразительными, как у рыбы,– прямо холодом обдаёт, когда смотришь в них; выше пояса одет как городской – жилетка и даже шейный платок, а ниже пояса по-деревенски – рубаха, штаны, деревянные башмаки на босу ногу, на голове шайкача[71]; этот нёс на плече кирку.

Пока они расселись, вернулся из кухни паренёк, один из них махнул ему рукой и сказал: «Ш-ш!» Тот быстро собрал им три шкалика и жестяной подсвечник с сальной свечой, принёс и поставил перед ними. В свете свечи эти люди показались мне куда более необычными, чем когда они только вошли в корчму. Они принялись перешёптываться с пареньком, который несколько раз пожал плечами и глянул на нас.

– Так что там с ужином? – сурово спросил мой друг.

Парень ничего не ответил и продолжил шептаться с ними.

– Ты оглох, что ли? – крикнул Срета резче. – Что там с ужином?

– Сейчас, сейчас! – небрежно ответил парень, немного посмотрел на нас и опять ушёл куда-то в сторону кухни.

– Лучше бы вам, господин хороший, не тратиться нынче вечером, – начал безбородый тонким, писклявым голосом.

– Что ты говоришь, друг мой? – спросил Срета.

– Да говорю, лучше бы вам ужина не заказывать, – ответил безбородый и как-то странно улыбнулся.

– А какое твоё дело, братец,– спросил я,– будет ли господин на… начальник (я едва смог выговорить это слово) заказывать ужин?

– А это его дело, ой как его! – ответил пухлый хриплым, как будто сорванным голосом. – Нам всем есть до этого дело, потому что нам от этого прямой ущерб, а вам всё равно никакой пользы!

– Я тебя, братец, не понимаю, – начал я как можно вежливее, – ты как-то непонятно говоришь…

– Да вам и не надо ничего понимать, – сказал безбородый, поигрывая верёвкой, – мы и сами всё поймём.

– Слышишь, друг, – серьёзно сказал Срета, – оставьте вы нас в покое и займитесь своими делами.

– О, что до наших дел, – пропищал безбородый, – так мы как раз ими и занимаемся.

– И дело мы сделаем, а то! Я в этом хорош, – сказал пухлый, глядя на моего друга Срету.

– Да вы, люди, кажется, ссоры ищете?! – спросил я, как бы удивившись.

– Нет! Ссор мы не ищем, – сказал пухлый, – ссорятся бабы. Мы мужчины… наше дело важнее, куда важнее!

– Хорошо, что вы от нас хотите? – спросил Срета.

– Увидите, – ответил безбородый. – Точнее, может, и не увидите, но почувствуете… Вы не бойтесь, это быстро, глазом моргнуть не успеете! Вон тот чёрный (тут он указал пальцем на того здоровенного, который просто сидел и молчал) так умеет ударить топором, загляденье! Да вы это уже нынче ночью оцените.

– Этот тоже умеет с дьявольской ловкостью накинуть удавку на шею, – поддержал пухлый и указал пальцем на безбородого.

– Да, это я умею, – отвечал безбородый, поигрывая верёвкой, – но топором лучше… куда лучше!

Я так и застыл. Смотрю на Срету, а он бледен как мел, а как я сам тогда выглядел, я и по сей день не знаю.

– Вы… что… собрались… нас убить?.. – с трудом выговорил бедный Срета, спотыкаясь на каждом слоге.

– Да, что-то в этом роде! – небрежно ответил пухлый.

– Кто в этой корчме заночует, тому уж утра не видать! – пропищал безбородый.

– Бога ради, люди, – начал Срета сдавленным голосом, – мы вам ничего не сделали…

– А вы, наверное, хотели бы, чтобы мы подождали, пока вы нам что-нибудь сделаете? – прервал его безбородый, насмешливо сощурив свои маленькие зелёные глазки.

– Мы не дожидаемся, пока нам что-нибудь сделают, мы сразу убиваем! – заявил пухлый, как-то жутко выделив голосом это своё «сразу убиваем».

У меня корчма так и закружилась перед глазами, вместе с нами и с ними. По спине забегали мурашки, и меня словно жаром обдало. Их лица показались мне уродливыми сатанинскими оскалами. Я собрал все силы, постарался взять себя в руки и сказал, как мог спокойно и почти умоляюще:

– Не надо, братцы!.. Мы вам отдадим всё, что имеем… и вещи, и деньги… Зачем нас убивать?