Спустя девяносто лет - Милован Глишич

записывать народные обычаи!– говорит он.– Чего только ни увидишь, собирая их. Например, какой-нибудь Урош Мрчикур[64] поскачет на своей рыжей лошадке, а та, вместо того чтобы ехать вперёд, едет прямо на изгородь или едет куда надо, но сбросит его, и дядька Мрчикур остаётся либо где-нибудь в колючках, либо на изгороди, а если ни то ни другое, то и под изгородью…

– Надо же, скажите пожалуйста! – вежливо удивляется Удод, а путешественник продолжает, ещё больше воодушевившись:

– Или, например, какой-нибудь дядька Никола Попёрда вместо того, чтобы затянуть на коне подпругу, он её совсем отпустит. И только сунет ноги в стремена, и на землю – хлоп! а седло на него – шмяк! Конь поднимает хвост, и как увидят такой скандал, так наездник убегает спрятаться где-нибудь в сторонке в кустах…

– Надо же, скажите пожалуйста! – снова вежливо удивляется Удод.

А путешественник ему:

– А один на серой лошади поскакал вдоль холма. Боярышник и дикие груши проносятся мимо так быстро, словно каким-то чудом всё вокруг само движется! Силён конь, а ездок на нём ещё сильнее. И вот так стыд: подпруга лопается, седло просто съезжает с лошади, а с ним и наездник. А это был наш Мркша Пьянчуга! И вот седло его застряло в колючках, а сам он сверху.

– Надо же, скажите пожалуйста! – опять удивляется Удод.

– А вы бы видели, как стреляют в цель,– продолжает путешественник.– Уморительное зрелище, когда дядя Ташан снимает свою большую феску, когда-то алую и с синей кисточкой, а нынче тускло-коричневую от старости и жира, и надевает её на шест, чтобы друзья стреляли по ней. Гремят выстрелы, виден дым, свистят мимо фески пули, словно змеи шипят, готовясь прыгнуть со скалы на прохожего, а феска гордо высится нетронутой. Если случится несчастье и какая-то пуля всё же попадёт в это чудо в облике фески, то хозяин её повесит нос, будто индюшка клюв, а сама феска задымится, но не загорится, потому что этого не допустит пропитавший её многолетний пот, а вместе с ним жир от шкварок или сала, которым дядя-Ташановы дочери и невестки мазали его седую косицу и миллионы раз проходились по ткани фески, так что и не знаешь уже, что это за предмет – феска или смесь потов с жиром и т.д. Она не загорается, потому что эти смеси того не позволяют. Она только шипит, и в ней остаётся дыра, больше похожая на ту башню из сербских голов[65] в Нишской нахии в старой Сербии, или на ту, что в Африке, на острове Серби[66] из испанских голов, чем на обычную дыру.

– Надо же, скажите пожалуйста! – продолжал удивляться Удод, сам уже думая о Савке, подарках, капитале и о той зловещей цифре, к которой он так прицепился, и, просто чтобы не молчать, спросил:

– Будьте любезны, подскажите, какое сегодня число?

– Двадцать пятое! – ответил путник.

Мойсило замолчал, и его снова охватило какое-то сомнение. Тут вошёл адвокат. Поздоровался с путешественником и с Удодом. Путешественник тут же начал и адвокату рассказывать, как и зачем он путешествует. Как он уже обошёл весь город и нашёл могилу на кладбище, говорят, ей более двух тысяч лет, поэтому он хочет увезти могильную плиту с собой и т. д. Адвокат временами едва удерживался от смеха, а Удод только дивился. Путешественник пообедал и отправился по городу осматривать древности.

Мойсило ещё немного поговорил с адвокатом о своём деле, насев на него, чтобы тот наконец упомянул о нём, ведь к девушке и другие сватаются. Адвокат уверил его в своей дружбе и сказал, что он, конечно, расстроит всё дело, если девушку будет сватать кто-то ещё, и ушёл.

Удод вышел пройтись, прошёл мимо дома Николы. Савка стояла у окна. Он тяжело вздохнул, а она насмешливо улыбнулась.

* * *

Так прошло немало времени. Прошёл уже Ильин день. Адвокат уехал по делам в самый Чачак. Удод вышел немного прогуляться по городу и пройти разок по той самой улице. Задумавшись, он пошёл в обход, поперечной улицей мимо кладбища. А там у одной из могил стоят какие-то люди и заглядывают внутрь. У забора стоят пустые дроги. Эти двое держат кирку и лом, будто копать собираются. Мойсило пригляделся, и тут откуда-то появился тот самый путешественник, который столько рассказывал ему 25 мая, как ездят на лошадях и стреляют в цель. А сверху из города к кладбищу бежали ещё люди. Один вырвался вперёд, прибежал раньше остальных и говорит путешественнику:

– Что это вы делаете с могилой?

– Хочу забрать плиту.

– Какая плита, господин хороший? Бросьте вы эти глупости! Не трогайте могилу!

– Но я хочу увезти её, это памятник старины.

– Бросьте вы с вашим памятником! – кричат остальные, тоже добежали. – Никуда вы её не повезёте!

– Да что вы понимаете!.. Это редкий антиквариат… Я лучше прочих разбираюсь в таких вещах. Этой могиле две тысячи лет! – Люди изумлённо вытаращились на него.

– Какие две тысячи лет! Вы в своём уме, господин? Это могила моего отца… – сказал один из них.

– Вы не понимаете, это моё дело… Я её увезу.

– Но это могила покойного Марьяна Джукича, скорняка, – снова возразил один из них. – Мы с друзьями, вот этими самыми, схоронили его тут десять лет назад – упокой, Господь, его душу!

– Нет, плита старинная, я её увезу! – упёрся путешественник.

– Вы её пальцем не тронете, – крикнул сын покойного Марьяна, – пока я жив! Вам что ни дай из туфа, вы думаете, что старинное.

Путешественник погрустнел и ушёл грозясь:

– Ладно, ладно, вы её сами отдадите. Ещё как! Приказ сверху спустим, и всё.

– Давай, давай езжай отсюда! – закричали они ему вслед. Тут и облака начали сгущаться – собирался дождь.

Удод свернул в ту улицу и несколько раз – множество раз! – прошёлся туда-сюда мимо Савкиного дома и каждый раз смотрел на её окно и вздыхал. «Что это за сумасшедший там бродит?» – спросила Савка у подруг, которые как раз пришли поздравить её и на посиделки, и они тоже выглянули в окно. Удод оглянулся и, увидев их, подумал: «Смотри-ка, её подруги пришли на меня посмотреть… Она, должно быть, хвасталась им, они знают, что я будущий жених!..» Дождь начал усиливаться. То и дело гром, молнии сверкают. Мойсило ещё раз прошёл мимо окна и заторопился домой. Уже стемнело, в кафанах зажглись лампы и свечи. Он, порядком промокший, вошёл в кафану «Под тополем» и сел за стол. Подозвал гостиничного слугу, чтобы уплатить ему за сегодня, и спросил: «Сколько с меня?»

– Двадцать