Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

еще до конца недели, только не высовывайтесь. Охрана здесь звери, все до единого.

У него та же манера говорить, что у Элены: слова сыплются будто сквозь сито и врезаются друг в друга, точно водоворот сливок в кофейной чашке. Он неторопливо осматривает меня с головы до ног: я теперь являю собой какую-то дикую смесь роскоши и грязи. Взгляд его застывает на лацкане камзола, и меня тянет посмотреть, не заляпал ли я его кровью.

– Знаете, – медленно произносит он, – я мог бы поклясться, что еще недавно носил точно такой же камзол.

Что ж, лучшего повода завести нужный мне разговор может не представиться.

– Вы ведь Матеу Роблес, – выпаливаю я.

Он всматривается в мое лицо.

– А вы кто?

Я долго планировал, как пройдет наш разговор, все утро репетировал речь, по дороге на площадь даже несколько раз произнес ее перед Перси, Фелисити и Данте: речь вышла вежливой и убедительной, и в конце он должен был окончательно поддаться моему обаянию и сказать мне кодовое слово. А теперь все, что я заучивал, вываливается у меня изо рта спутанным клубком:

– Меня зовут Генри Монтегю. В смысле, я друг Данте, Генри Монтегю. На самом деле не то чтобы друг, мы всего неделю знакомы. Мы совершаем гран-тур… мы с другом… и моя сестра с нами, потому что… а, неважно. Мы путешествуем, и я сделал глупость, кое-что украл… сюда меня не за это посадили, нет… В общем, оказалось, что я украл вашу шкатулку, в которой Лазарев ключ, и мы увязли в этом по уши.

Несколько секунд Матеу растерянно моргает, будто по кусочкам переваривая мой поток слов.

– Вы украли Лазарев ключ… у Данте?

– Нет-нет, наоборот, мы вернули его Данте. Украл я его у герцога Бурбона.

– А у герцога-то он что делал?

– Ваши дети отдали.

Лицо Роблеса каменеет, он прислоняется затылком к каменной стене и протяжно вздыхает:

– Элена. Так и знал.

– Да, у меня тоже создалось впечатление, что это ее рук дело.

– Монтегю, не вздумайте вырастить детей с железной волей. Или хотя бы не позволяйте им творить из вас кумира. И ни за что не настраивайте их против матери, только чтобы заполучить союзника.

– Я запомню, сэр.

– «Сэр»? Да вы джентльмен.

– Увы, не всегда. – Я снова втягиваю носом воздух и чувствую, как кровь заливает горло. – Элена заключила с герцогом Бурбоном сделку.

– Шкатулка в обмен на мое освобождение? – Я киваю. – Так если шкатулка была у него, почему я еще не разгуливаю на свободе и не могу оттаскать Элену за уши?

– Насколько я понял, условием вашего освобождения было открыть шкатулку. Так что пусть ваше сердце будет спокойно: Бурбону еще не удалось подобрать ключ.

– Вы надо мной смеетесь?

– Почему же?

– «Пусть ваше сердце»…

– Нет-нет, простите.

– У вас снова кровь пошла. – Я вытираю нос ладонью. Матеу задумчиво рассматривает кровавый след. – Данте рассказал вам про свою мать?

– Да, она стала панацеей. Лежит в усыпальнице.

По его лицу пробегает боль, чистая, как стекло, и острая, как лучина.

– Я был не лучшим мужем, Монтегю. Мы были друг другу плохими супругами.

– Тогда не все ли равно, что с ней станет? Отдайте герцогу ее сердце – и выйдете на свободу.

– Если я отдам его человеку, который не заплатил страшную цену, скоро человеческая жизнь во всем мире станет разменной монетой.

– Почему?

– Посудите сами: кто будет решать, чью жизнь спасти, а чью взамен отнять? Герцог и его люди стремятся набрать политический вес: выжить, остаться у власти и сохранить ее в будущем. К тому же, если выдать им секрет, скоро знать его захотят и другие династии. Если сердце попадет в плохие руки, вообразите только, сколько людей будет умирать ради своих королей.

– Тогда почему же вы его не уничтожили? Если оно настолько опасно?

– Я глупо поступил, что заключил ее в усыпальницу, а не уничтожил сразу. Но, в конце концов, это моя жена и мой труд – и моя жена не мертва, хотя и жизнью это не назовешь. Я не могу отдать ее ни одному мужчине, будь он хоть трижды благороден, ведь она все еще моя жена. И она все еще жива. – Он потирает переносицу. – Теперь-то я уже ничего не могу поделать. – Он горько смеется.

– Но эксперимент же удался? – спрашиваю я. – Ее сердце действительно стало панацеей и может вылечить что угодно?

– Да, если его принять внутрь.

– В смысле… съесть? – Звучит отвратительно. Впрочем, по-моему, долгая жизнь в добром здравии стоит любого самого мерзкого кушанья.

Матеу склоняет голову набок:

– Монтегю, у вас какие-то свои виды на Лазарев ключ? Если вы просто вор с зачатками благородства, что вы от меня хотите?

Лучшей возможности предложить ему сделку у меня может и не быть.

– Если вы скажете, как открыть шкатулку, мы отправимся в Венецию и уничтожим сердце.

Он недобро щурится, совсем как Элена.

– Значит, это они вас послали.

– Клянусь, нет.

– Скажите только, Элена или сам герцог? Или они и Данте в свои дела втянули?

– Клянусь, никто меня не посылал. Мы хотим помочь. Остров, где она лежит… тонет.

Роблес моргает:

– Как это – тонет?

– Он уходит под воду. Если вашу жену кто-нибудь не вызволит, она будет вечно покоиться на дне морском. Вы несколько ограничены в передвижениях, но мы, если хотите, можем привезти ее в Барселону. Или еще куда-нибудь, где она в безопасности дождется вас. Или, если скажете, мы уничтожим панацею. Только скажите что-нибудь, а то скоро будет поздно.

Должно быть, про то, что остров тонет, он не знал и теперь хмурится уже по-новому. Задумчиво.

– Откуда мне знать, что вы говорите правду?

– Послушайте, я по опыту знаю, что вы сейчас чувствуете, – говорю я. – Каково это, когда безнадежно предал чье-то доверие и не можешь ни исправить содеянное, ни искупить вину, потому что уже сделал выбор и остается только жалеть. Если бы я только мог исправить то, что натворил, хоть как-то, хоть даже совсем на самом деле ничего не исправив, – я бы ухватился за этот шанс обеими руками. Ни секунды бы не сомневался. Сейчас я могу помочь вам – и помогу. Пожалуйста, позвольте мне вам помочь!

Этот прочувствованный монолог я не репетировал и сам не понял, из каких глубин моей души он вылез и куда заведет разговор. Матеу, отвернувшись, что-то чертит пальцем на пыльном тюремном полу.

– Лазарев ключ и сердце моей жены, – произносит он, – ни за что не должны попасть в недостойные руки.

– А герцог точно использует их во зло…

– Я сейчас не про герцога, – отвечает он, продолжая чертить.

Потом смотрит мне в глаза, и я едва не отвожу взгляд. Не думал, что мне будет так стыдно: я залез ему в душу, нашел там все слабые места и давлю на них, чтобы он сплясал под мою дудку. Но я не отступлю.

Я вынимаю руки из рукавов камзола, стягиваю его и протягиваю Роблесу:

– Берите.

Он не берет.

– Это