Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи

другими образцами жанра. Он прослеживается в отношениях между героями, когда, например, Исминий называет своего друга Кратисфена «моим вторым я» или когда Исмина снова и снова отмечает, что ее возлюбленный носит практически такое же имя, как у нее [Там же: 48]. Мимесис проявляется и в тот момент, когда любовники выдают себя за брата и сестру, как это делали Роданфа и Досикл, однако с одним важным отличием: сходство между Исминой и Исминием заключается не столько в похожести физических черт, сколько в очевидно имитативной природе их действий/фантазий, направленных друг на друга. Ярче всего миметическое измерение проявляется в повторяющихся эпизодах со снами, удивительно реалистических и подробных, но при этом абсолютно не удовлетворяющих – поскольку как бы хорошо они ни имитировали реальность, на самом деле они ею не являются. В одном фрагменте из третьей книги (подробнее см. раздел «Рассматривая изображения») границы между реальной ситуацией, в которой находится Исминий, его мыслями и снами прочерчены очень четко, хотя происходящие, мыслимые и увиденные во сне события очень похожи друг на друга [Там же: 55–57]. Этот настойчивый миметический импульс подчеркивает опасность имитации, способной захватить настолько, что главный герой в прямом смысле оказывается в плену. Миметические способности статуй, напротив, высвечивают положительную сторону имитации, ее возможность подталкивать к переменам, указывая на конкретный желаемый конец, который, по словам Исминия, сохранится в истории, если его зафиксируют в виде золотой статуи [Там же: ПО].

Рассматривая изображения

Итак, что же видит Исминий и почему это зрелище оказывается таким испытанием для его способностей к интерпретации? Перед фресками он стоит не один, но в компании Кратисфена. В каком-то смысле они напоминают нам о Феодоре и Химерии из «Кратких заметок», о которых шла речь в главе 1: в обоих случаях речь идет о двух друзьях, рассматривающих произведения искусства в попытке их расшифровать. Фресок в романе много, и автор подробно их описывает. Первая (для Исминия, в основном мы смотрим его глазами) – это изображение четырех прекрасных дев. Только описав их, он замечает подпись в виде ямбического стиха: оказываются, девы символизируют Разумность, Доблесть, Скромность и Справедливость. Вооруженные этим знанием, Исминий и Кратисфен анализируют их атрибуты в соответствии со значением каждой фигуры: Разумность указывает себе на голову, поскольку «здесь, в голове, ее богатство», Доблесть одета в доспехи, Скромность прикрывает себе бедра и грудь, а Справедливость устремляет взгляд в горнюю высь, поскольку «чужда человеческого». Эта часть фрески служит разминкой перед последующими описаниями [Chatterjee 2013а: 209–225]. Далее Исминий видит «чудесного отрока», полностью обнаженного, вооруженного луком и колчаном, с крыльями на ногах, который восседает на троне или в колеснице[152], покрытой золотом. Исминий смущен – во-первых, потому что на отроке нет одежды, а во-вторых, потому что «лицом он так сладостен» и напоминает, помимо прочего, «образ Зевса» [Ibid.: 53].

Нагота отрока смущает Исминия, потому что он впервые начинает испытывать эротические чувства. Что касается второго пункта, то его лицо описывается как высшая точка красоты, и в этом оно превосходит любое другое лицо, известное Исминию. Это «истинно приворотный пояс Афродиты, истинно луг Харит, истинно услада», «кумир богов» [Ibid.]. Помимо прочего, Исминий сравнивает его с «образом» (в английском переводе – статуей) Зевса и тем самым не только подчеркивает небывалую красоту, но и проводит яркую связь со скульптурным жанром. Среди всех сравнений – с магическим объектом (пояс Афродиты), волшебным местом, состоянием духа и произведением искусства – именно последнее отсылает нас к статуям, хотя сам изначальный объект существует в виде настенной росписи.

Выяснив, что отрок – это Эрот, Исминий и Кратисфен отправляются на пир, а далее засыпают. Здесь начинается цикл, где реальные события переплетаются с мыслями и снами, навеянными фреской Эрота, и он повторяется снова и снова, пока у читателя не закружится голова. Исминию снится, что он стал рабом Эрота; проснувшись, он мысленно занимается любовью с Исминой (которая во время пира уже подавала ему тайные знаки). В фантазиях Исминия повторяются некоторые действия, ранее совершенные Исминой. Наконец, Исминий снова засыпает и видит во сне любовные игры с Исминой, описанные на этот раз длиннее и подробнее. Утром он возвращается к фреске и провозглашает свою преданность Эроту. За этой сценой следует еще один пир, и снова Исминий смотрит на Исмину, прикасается к ее пальцам и сжимает ее ногу. Далее он возвращается в сад, чтобы снова посмотреть на фрески. Описание росписей занимает большую часть четвертой книги, а за ним следует свидание Исмины и Исминия. Наконец, он засыпает и видит во сне еще более страстные встречи [Ibid.: 54–60].

Трудно обвинить читателя/слушателя, если он перепутает реальные события в жизни Исминия с его мыслями и снами (или наоборот), учитывая, что все эти эпизоды похожи друг на друга и сменяются почти без пауз. Перед нами разворачивается гипнотизирующая последовательность одинаковых встреч и событий. Таким образом, Макремволит поднимает мимесис на такую невероятную высоту, что это окончательно сбивает нас с толку. Отчасти в этом и есть задача мимесиса. Читатель/слушатель, следящий за приключениями Исмины и Исминия, рискует повторить ошибку варвара Гобрия из «Роданфы и Досикла», приняв сон или мечту за действительность, особенно если читать/слушать в течение нескольких дней, делая перерывы между эпизодами[153]. Это напоминает о похожей динамике «настоящего» и «прикидывающегося», или «играющего», на панелях ларца из Вероли.

Сюжет «Исминия и Исмины» вырывается за пределы миметического цикла событий, только когда действие перемещается прочь от сада с его фресками к храму Зевса. Именно у его алтаря влюбленные видят первое знамение, ясно предвещающее их судьбу. Далее Кратисфен назначает себя служителем Зевса и помогает им бежать [Макремволит 1965: 79–81]. Последующее бегство, с одной стороны, дает Исминию шанс вырваться из лабиринта мыслей и снов, а с другой – укрепляет его близость с Исминой. На море любовников ждет жестокий шторм, устроенный Посейдоном, и, чтобы умиротворить его гнев, Исмину приносят в жертву [Ibid.: 81–83]. После длительных изъявлений скорби Исминию снова снится Эрот, который в ответ на его мольбы ныряет в море и возвращается вместе с Исминой, однако в этот момент Исминий просыпается. Автор подчеркивает, что во сне Эрот выглядит именно так, как на фреске в саду. Таким образом, мольбы Исминия выполняет изображение – но только в рамках сна. Мимесис недостаточно высок; речь идет о фреске, а не о статуе. Каким бы реалистичным ни был сон, он все еще остается сном. Когда Исминий просыпается, Исмины по-прежнему нет [Ibid.: 84–85].

С другой стороны, статуя Аполлона