Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

Пичуга задумался.

С непомнящего себя детства Саша Пичугин разбирал до последнего винтика всякую самодвижущуюся игрушку, пытаясь раскрыть скрытую силу ее механики. Распотрошенные кораблики, самолетики, автомобильчики выбрасывались на свалку, а юный исследователь набирался опыта, благо недостатка в новой технике не было — в профессорской семье наследника в игрушках не ограничивали. Со временем Саша предпринял попытки собирать разобранное. Как-то раз он позвал деда, мать и объявил, что он починил зайца-барабанщика. «Глядите, сейчас забарабанит!» Саша повернул ключик, и случилось непредвиденное: плюшевые лапки зайца завернулись за спину и застукали палочками себе по попе. Мальчик от удивления разинул рот, бросил игрушку и забился в судорожном, истерическом плаче: «Ненормальный какой-то, ненормальный какой-то!» Мать кинулась успокаивать мальчика, а дед взял зайца, отвертку, вскрыл на спине щиток механизма и задумался: «Ничего не понимаю, все верно, все правильно, винтик к винтику...»

Роза Киямовна позабыла о том случае, а дед — нет. Он его напомнил дочери, когда внук, поссорившись с отцом, ушел из дому.

— К чему ты это? — спросила она, не улавливая связи между «ненормальным зайцем» и уходом из дому сына.

— Так просто, — ответил Киям Ахметович.

Но случай с зайцем вспомнился ему не так просто. Любое мало-мальское, выходящее из рамок повседневной обыденности событие имело для него свое толкование, являлось приметой, предвозвестницей какого-то определенного происшествия в будущем. Он не вспомнил историю с той игрушкой — он никогда ее не забывал. Сколько раз пытался внушить внуку: любая автоматическая игрушка прекрасна своей внутренней загадочностью. Нет, внуку воочию надо было видеть те пружинки и рычажки, которые приводят колесики в движение, управляют ими. А затем дед стал замечать: чем взрослее, тем настойчивее пытается Саша вскрыть рычажки, управляющие обществом, людьми в нем. Это он называл математическим расчетом жизни с последующей ее регуляцией. И добавлял: никакая наука не может считаться наукой без математического обоснования. А жизнь, несомненно, — наука. В седьмом классе им задали писать сочинение «Кем ты хочешь видеть себя в будущем?» Саша написал два сочинения. Одно — для оценки, второе — для себя. И вот второе запомнилось. Вернее, ошарашило. Он зачитал его в кругу семьи. На восьми страницах в клеточку была расписана вся его последующая жизнь до восьмидесяти четырех лет — ровно столько он собирался прожить. Прожить с женой, которая должна была быть младше его не менее, чем на двенадцать-тринадцать лет, и с которой он должен был зарегистрировать брак в тридцать три года, то есть в возрасте Христа. Еще много подробностей было в сочинении — жена его будет музыкантом, блондинкой, сам он доктором наук, будет у них двое детей, дача на Волге, автомобиль... Шли годы, Саша взрослел, что-то поправлял в сочинении, которое он назвал своей программой, и по тому, как начал услащать конфетами шестилетнюю белобрысую Наташеньку из первого подъезда, дочку профессора консерватории, появлявшуюся во дворе с неизменной скрипкой в дорогом футляре, в который смогла бы поместиться сама в полный рост, стало очевидно — сверхперспективная Сашина программа не пустая шутка. А золотая медаль за отличную учебу в школе, успехи на математических олимпиадах свидетельствовали и о реальности профессорских лавров в будущем с само собою разумеющимися автомобилем и дачей на крутом волжском берегу. И вдруг...

И вдруг заяц забарабанил себе по заднице. Саша ушел к какой-то Раичке, разведенной тридцатилетней женщине. Из-за любви своей внезапной в пух-прах рассорился с отцом, из-за любви, о которой в дневнике ни звука.

Ее звали Раида. С ударением на последнем слоге. Но русские друзья-товарищи, а в общем-то и все — и в школе, и в техникуме, который она не закончила, и на производстве — называли ее, ставя ударение всередке, и получалось возвышенно-греческое Раида. И муж Гена в произношении ее имени от других не отличался. После того, как в двадцать три года развелась с ним, она потребовала, чтобы ее величали коротко — Рая, или же так, как мать с отцом нарекли — с акцентом на хвосте — Раида. Получилось: родственники звали Раида, а друзья — постепенно и сослуживцы, и соседи тоже — перешли с Райды на Раю, Раичку, Райку... — в зависимости от ситуации. Саша звал: Раинька.

Она была далеко не блондинка. Огненно-рыжая, с крупными веснушками на носу. И не играла на скрипке.

Они познакомились в бане. В фойе, у автоматов с газированной водой. У нее не было трехкопеечной монеты, и она безуспешно пыталась разменять двугривенный сперва в кассе, затем в живой очереди жаждущих напиться.

А у Саши от всевозможной мелочевки оттягивался карман спортивных брюк. Раскрасневшийся после длительного размякания в парной и неспешного, в свое удовольствие, мытья в полупустом общем зале, он тоже решил побаловаться газировкой, хотя по заведенному режиму лишней жидкости старался не принимать.

Саша протянул незнакомке желанную монету и, кроме того, впустил к себе в очередь.

Вышли они из бани вместе. Было начало знойного лета, жарило-пекло, казалось, больше от земли, чем от прямых лучей солнца. Асфальт, железные крыши домов — все источало жар.

— Жарко, — сказала она.

— И кто в такую жару в баню ходит! — пошутил он. — Из парной в парную.

Они, выяснилось, жили на одной улице, только в разных концах.

Заглянули в Бригантину — в магазинчик на первом этаже, она купила сахарного песку.

Пошли дальше, болтая обо всем и ни о чем. Клеиться Саша Пичугин умел.

Остановились у фармацевтического училища, размещенного в старинном бревенчатом с красивыми сводчатыми окнами особняке.

— Вот я и пришла, — сказала она, указывая на двор, в котором ютились одноэтажные домики, где в былые годы, должно быть, проживала прислуга этого самого особняка. — А ты где обитаешь? Другой конец улицы — понятие растяжимое.

— Мой дом мы уже прошли, — улыбнулся Саша.

— Это который?

— В который заходили.

— Где магазин?

— Тот самый.

— Чего же ты не остался?

— Чаю решил у тебя после баньки попить.

— Да, верно, я твоя должница. Пошли угощу. — И добавила: — Ровно на три копейки.

Невозмутимый Пичуга смутился.

— Прямо сейчас?

— Раз дошел досюда... А о вечернем чае мы могли б и в бане договориться.

Когда речь заходит о любви с первого взгляда, все почему-то улыбаются, не верят в ее возможность. Потому что просто-напросто чувства этого не испытали. Или, быть может, испытали, но не осознали, потому что были безоговорочно убеждены: любовь с первого взгляда — чувство несерьезное, мимолетное, это и не чувство вовсе, а выдумка поэтов, не подозревая, что каждый второй человек на грешной земле нашей влюблен именно так и никак иначе. Помяните мое слово, если еще не влюблены, вспомните свою первую встречу с ней, если обручены с незапамятных времен. Первый взгляд решил вашу участь, первый взгляд заслал в подсознание все последующие сознательные шаги. Взаимопонимание, единство взглядов, близость характеров, темпераментов, увлечений — все это уже вторично, все это нанизано на тот самый мимолетный первый взгляд.

Когда речь заходит о любви, мне часто вспоминается кинофильм, в котором есть такой диалог после неожиданного и пылкого объяснения главного героя при первой же встрече с возлюбленной. Она: «Выходит, это любовь с первого взгляда?» Он: «А разве бывает другая любовь?» Смотрел этот фильм давно, но эти его слова поразили и запомнились.

С Пичугой случилось то же самое. Почему я так считаю? Потому что, во-первых, Александр Пичугин был не тем человеком, который бы ради встречного-поперечного запустил руку в свой карман. А он не поленился, отыскал нужную монету, кроме того, пропустил ее в очереди вперед себя, он, наконец, увязался провожать ее, несмотря на запланированную в тот полуденный час необходимую прежде всего ему самому встречу с одним из виднейших в городе коллекционеров открыток. И когда она предложила испить чаю, когда он еще мог поспеть в скверик перед школой, где была назначена встреча с коллекционером, не смог отказаться от чаепития и не перенес его на другое удобное время, нет, сразу, с ходу, в спортивном трико и штиблетах на босу ногу ринулся ковать железо, пока горячо. В результате преуспел, как ни в одном другом деле. Через какой-то десяток дней решил жениться.

Во-вторых. А во-вторых, мне кажется, и с Раинькой произошло то же самое, что произошло с Сашенькой. Она от предложения не отказалась, и они поженились. Вернее, он просто переехал к ней жить, без регистрации брака. Что за формальности, когда любовь.

Раинька жила в комнате коммунальной квартиры без удобств вдвоем с двенадцатилетней дочерью. Комната считалась служебной, она была предоставлена мужу, сантехнику жэка, с условием безотлучной работы на вверенном ему объекте — нескольких жилых домах, в том числе и Бригантины. Когда развелась с ним, комнату чуть не отсудили. Но Раинька была не робкого десятка, вступила в неравную схватку с могучим оборонным и секретным заводом и право советской матери с ребенком на жилье отстояла. Комната была не очень большой, но и не маленькой. «Зато с высоким потолком», — ободряя себя и отличившуюся в прошлом жену, потирал руки Саша. Он спал на раскладушке, жена на диване, Светка, стало быть, новообъявленная дочка — на безнадежно отставшей от нее в росте детской раздвижной — все равно не помогало — кровати. Ночью муж перелезал к жене, а дочка делала вид, что находится в по-детски глубоком и безмятежном сне. К новому папе она относилась спокойно, принимала его как должное, с пониманием, будто этих пап у нее перебывало до черта. Саша отдавал себе отчет, что он у Раиньки не только не первый, но и не второй и даже, возможно, не третий, но верил, что последний. Да и он ведь был не мальчиком. В свои восемнадцать Саша считал себя знатоком женских сердец, именно женских, ибо с липучими девочками-малолетками не связывался. Были в его послужном списке и замужние, с которыми легче было расходиться, они не могли претендовать на его свободу, боясъ разоблачения, и собственной тени пугались и тем были хороши. Он встречался с ними и не прекращал лелеять мечты о юной скрипачке, натуре утонченной, не то что какие-то продавщицы, штукатурщицы, с которыми его сводила судьба. Для здоровья, однако, и опыта и они приходились ко двору.