Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Мурка, Мурка!

Расставаться неохота.

— Зайдем, погреемся, — не отдает коньки Юльке и не собирается провожать ее Шаих. И Юльке, и мне ясно, что он не к себе приглашает, а к Николаю Сергеевичу.

— Поздно уже, — не знает, что делать Юлька.

— Чайку у печи попьем, — поддерживаю я друга. — У вас же нет печей, одни батареи, трубы.

Юлька уступает.

Поднимаемся по скрипучей сенной лестнице и, минуя свои двери, тихонько стучимся к Николаю Сергеевичу.

— Можно?

И ступаем гуськом из тьмы кухни в свет, в тепло, в безотказный приют. Николай Сергеевич вскакивает со стула, возносит в пионерском салюте руку с авторучкой:

— У-у, вот они, конькобежцы! На улице-то под тридцать. Не поморозились? Раздевайтесь поскорее и к печке. Я уж тут забеспокоился, а вас все нет и нет.

Мы рады его радости, но смущены. В комнате он не один. В кресле у письменного стола откладывает книгу и вскидывает брови над очками профессор Семен Васильевич Пичугин.

Чай у Николая Сергеевича всегда вкусный, ароматный. Всегда в стаканах и в массивных с фигуристыми ручками подстаканниках. Устроились кто как у печи, дверца которой обычно при топке открыта (отличная тяга). Жаркий отсвет огня шевелится на наших лицах, постреливают и шипят соками свежеподкинутые поленья. Стараемся вести свои разговоры, не мешать взрослым. Это их первая встреча после долгой и непонятной разобщенности. Оставить бы их вдвоем, но теперь уж сразу не уйти. Да и кто знает, как для них лучше, без нас или с нами. Недаром говорят, юные и глупые сближают седых и мудрых.

— Только в одиночестве постигается истина. — Семен Васильевич продолжает прерванную нашим появлением беседу. — Только вдохновенная лень рождает мысль. Лень вдохновенная... Я раньше не понимал это частое у Пушкина сочетание на первый взгляд несочетаемых слов. А просто же все и ясно. Лень, ничегонеделанье дают простор творческой мысли. Вдохновенная лень — это занятие любимым делом, это свободное распоряжение своим личным временем, это свобода творчества, это, наконец, осмысление себя в жизни, которая не так велика, чтобы транжирить ее в бесконечном суесловии — на службе, дома, на лекциях, банкетах, собраниях, совещаниях... И все это пустословие, вся эта суета с каждым новым днем возобновляется, удесятеряется и с каждым новым днем с иеменьшим успехом забывается, не оставляя и былинки доброго в душе. Одна накипь. Бог свидетель, я завидую тебе, Николай.

— У всякого своя чаша, — как бы оправдываясь, разводит руками Николай Сергеевич. Берет со стола книгу. — Купил томик Ахматовой.

— Ага... Не печатали ее сколько! Меняются времена... Сегодня хоть вздохнуть можно свободно.

Беседа их скачет с одного на другое. На нас они внимания не обращают. Мы им не помеха. Свои. Сидим неслышно, как мыши.

— Мне недавно Тютчева преподнесли, — почесывая ногтем бровь, молвит Семен Васильевич. — Двуязычный поэт... Интересное явление. Что ни говори, а билингвизм накладывает свой отпечаток, долго его стихи русским духом не пахли, а век прошел, поди теперь поищи более русского. Кстати, я помню, у тебя есть два рассказа на французском. Ты их еще в школе написал.

— Детские забавы, — ведет Николай Сергеевич ладонью по пегой, кустиками седой щетине, точно размышляя: подкоротить ее или еще потерпит.

— Стихи свои так нигде и не напечатал?

— Нет.

— А я не удержался, даже малюсенькую книжечку выпустил.

— Я видел.

— Ничего?

— Ну это я все знаю и много раз говорил тебе...

— Ага, ага... Николай, а у тебя же еще фантастические романы и повести были?

— Почему были? Они есть.

— Надо их достать, реставрировать, предложить куда-нибудь. Чего под спудом хранить, не те времена. Конечно: блажен, кто про себя таил души высокие созданья и от людей, как от могил, не ждал за чувство воздаянья! Помнишь?

— А как же. Вот и таю, и остаюсь блажен.

— Мне твой «Эликсир молодости» запомнился. А ты читал мою книгу о Пушкине?

— Объемистый труд, глубокий. Но есть и неточности. У меня записано, сейчас покажу.

— Потом, Николай, потом, успеется еще.

Сорвавшийся с места Николай Сергеевич возвращается на место, спросив вдруг:

— А ты мою о Пушкине читал?

— Помилосердствуй, Николенька, какую?! Я и газетной заметки из виду не упускаю. Не видел, не слышал...

— «Пушкин—декабрист». Недавно закончил. Кое-кто из наших уже почитал. Погляди. — Николай Сергеевич с мальчишеской расторопностью извлекает из-под стопки бумаг на письменном столе одну из четырех хорошо нам известных общих тетрадей в оберточной из-под сахара или макарон бумаге поверх своих дерматиновых обложек, в которых он «таил» свой многолетний изыскательский труд о Пушкине. Эти тетрадки главу за главой Николай Сергеевич читал нам. Но ему, естественно, хотелось показать их специалисту.

— Хочешь сказать, что Пушкин был причастен к тайным обществам декабристов?

— Не причастен, а состоял в тайном обществе.

— Гм-м... — Семен Васильевич раскрывает тетрадку. — У тебя почерк еще мельче стал. Смотри, испортишь зрение.

— Пока не жалуюсь.

— Так-с... — Профессор снимает очки и ведет утиным носом по рукописи. — Не ты первый сие доказать замыслил. Но любопытно, любопы-ыытно. Ага... С лицейского периода начинаешь копать. — Профессор примолкает, углубляется в чтение, переворачивает страницу за страницей. — Надо внимательно почитать. Ты мне дашь домой?

— Это единственный удобочитаемый экземпляр.

— Удобочитаемый? Здесь криминалист нужен. Но ничего, разберемся. — Семен Васильевич деловито принимает из неуверенных рук Николая Сергеевича остальные три тетради и уж больше не листает их, а сразу прячет у себя в портфеле. — Не беспокойся, Николай. Прочту, сделаю пометки, все равно тебе переписывать придется, в таком виде ни одна машинистка не расшифрует. Кстати, Татьяну Георгиевну не видел? — Голос профессора ровен, он вновь сажает на нос очки и смотрит уменьшившимися глазами.

— Татьяну Георгиевну? — встрепенувшись, переспрашивает Николай Сергеевич, тем самым выигрывая время, чтобы хоть немного унять волнение. — Пять лет назад. В школе номер двадцать восемь, куда меня пригласили рассказать учащимся о развитии у нас астрономии. Точнее сказать, заявка из школы в обсерваторию поступила, а уж там... мне поручили. У меня как раз статья была опубликована о наблюдении еще в мае тысяча семьсот шестьдесят девятого года учителем Казанской гимназии прохождения Венеры по диску Солнца.

— Помню, помню, в московском выпуске «Историко-астрономических исследований». Примечательный материал.

— Так вот, стало быть, я и рассказал о Комове, о его первой в нашем городе астрономической обсерватории. Вопросов много было: где? В каком месте города? Какая? Потом о Литтрове рассказал, о Симонове...

— Это ясно...

— А Таню... А Татьяну Георгиевну я встретил после своей лекции в коридоре школы. Она, выяснилось, математику там у них вела.

— Вела?

— Да, а сейчас не знаю.

— И сейчас ведет. Всю ту же математику, все в той же школе. У всякого своя чаша... Это ты верно заметил.

Николай Сергеевич молчит. Смолкает и Семен Васильевич. Каждый погружен в «свою чашу». Трещит-гудит печь, пляшет в ней и на наших лицах пламя.

— Ты знаешь сумасшедшего математика Жданова? — прерывает молчание Семен Васильевич.

— Знаю, — отзывается Николай Сергеевич.

— Кто он?

— Сумасшедший математик Жданов.

— Знаю, что сумасшедший. Кто он у вас в университете?

— Старший преподаватель.

— Он обезумел... от Тани, — понизив голос и озираясь на дочь, произносит Семен Васильевич. Но Юлька не слушает его. Она шепчет что-то Шаиху на ухо и хихикает.

— Не может быть, — говорит ровно Николай Сергеевич.

— Почему?

— Так как у него нет ума.

— Ты изменился, Николай.

— Годы всех меняют. И ты вон уже не вороной, и я пегий.

— Я не о внешности. — Семен Васильевич барабанит ногтями по подлокотнику кресла. — Острить научился.

Николай Сергеевич вздыхает, останавливается взглядом на пламени в печи.

— Жданов предложение ей сделал, — почти шепотом произносит профессор.

— Ну что ж, дай-то бог, как говорится, счастья ей, — без промедления отвечает Николай Сергеевич и оживляется: — Читал статью Агреста «Космонавты древности»? За этот год «На суше и на море».

— За прошлый.

— Ах да, уже шестьдесят второй пошел. Любопытная статья, надо сказать. Принципиально нового в ней ничего нет, но сам факт бесстрашной публикации гипотезы отраден. — Николай Сергеевич устремляется к стеллажу, выхватывает из тесного коленкорового строя толстую, темно-синюю книгу. — Вот!

Семен Васильевич берет ее, снимает очки, листает.

— Дашь почитать?

— Конечно. За статьей два научно-фантастических рассказа. Обрати внимание.

Профессор отыскивает рассказы, говорит свое «ага» и задает вопрос совсем из другой оперы, но в характере того общего дерганого разговора, который обыкновенно ведут два давно не видевших друг друга человека: