Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Но тебя в университете уже не было, когда не восстанавливали-то... — заступился Новиков за студента Сему перед профессором Семеном Васильевичем.

— Зато когда исключали, был. И при голосовании воздержался. Вы с Таней думали, что я пропустил заседание правления по болезни, а я присутствовал. Присутствовал по личной просьбе ректора и воздержался.

— Не голосовал же с большинством «за». И потом, Сема, твой голос определенно ничего не решал. Уж Тарутин, насколько влиятельная в университете личность, уж Покровский, Яковлев не смогли... Там, я так себе представляю, были включены какие-то дьявольские силы, не подвластные ни разуму человеческому, ни логике. Так что не терзай себя тем, в чем ты не виноват. Я-то думал, это я где-то в чем-то накуролесил. И на письма мои не ответил из Ленинграда, и вернувшись, не зашел.

Но Семен Васильевич не в оправдании нуждался, душа его жаждала прощения, отпущения грехов алкала душа его, и разговор раз за разом возвращался в исходную точку.

Одно и то же, каждый свое они продолжили говорить и по выходе из дому, и на подходе к Бригантине.

Несмотря на то, что мнения их насчет причин возникновения многолетней разобщенности не были приведены к общему знаменателю, на сердце Семена Васильевича снизошло великое .очищение, и он решил эту чистоту сохранить до конца дней своих. Не в святом бездействии, а творя добро для ближних. Во-первых, следовало разобраться в рукописи друга «Пушкин — декабрист», и если она имеет научную ценность, помочь опубликовать; во-вторых, надо было сходить к Родимцевой (она так и не вышла больше замуж) и привести ее к Николеньке с тем, чтобы вновь возобновить дружбу, реставрировать неразлучную троицу; в-третьих, пересмотреть все его рукописи — научные труды, романы, повести, стихи и отобрать для печати; в-четвертых, пятых... — пунктов большого миротворческого плана было достаточно.

В системе «новой жизни» намечалось изменение взаимоотношений в семье, на работе... Профессор, директор института, депутат, муж, отец, зять, сосед, житель города, а еще вроде и тесть, он должен был проникнуться бескорыстной заботой к людям, его окружающим, чуткостью к ним, тактом, вниманием, пусть и в ущерб собственным интересам, вразрез с личными симпатиями и антипатиями, настроениями и самочувствием.

Начало новой жизни было обнадеживающим. Весь январь, февраль и вот уже март Семен Васильевич вел жизнь по образу и подобию Иисуса Христа. Он выбрался из своего кабинета «в народ», всерьез заинтересовался проблемами своей семьи, включая и бытовыми проблемами тоже, обратил внимание на успеваемость дочери в школе, наметил встретиться и переговорить на равноправной и взаимоуважаемой платформе с Сашей, высказал желание повидать Раиньку. Несколько раз возвращался с работы домой, отягощенный продовольственным грузом — колбасой, халвой, макаронами... Короче, новая жизнь пошла по самому большому счету. И уж сдавалось ему, что он выдюжит, сможет так и дальше, из месяца в месяц, из года в год. Непросто это было, конечно. Чтобы удержаться на прямом и бритвенноостром, как истина, раз и навсегда избранном пути, требовалась ежедневная, ежеминутная собранность, необходимы были постоянные самоогляды и самопрослушивания, постоянная распахнутость и в то же время стерильность души, чтоб ни пятнышка на ней. Иначе никак.

Таким образом он размышлял, когда новая жизнь у него получалась. По-другому сказал он себе, когда она сорвалась. Он сказал себе: «Узду на свою натуру сам не накинешь!»

Это было в последнюю неделю марта. Узнав об ограблении Николая и сделав по этому поводу кое-какие предварительные умозаключения, он прибежал домой, чтобы позвонить в милицию, скинул пальто, переобулся в шлепанцы, да и услыхал тут завывание Шаиха, спокойно лившееся из комнаты тестя. Поют? Когда такое, и поют? Зная это, кто-то может петь? Того, что там этого не знали, предположить себе Пичугин-старший не мог. Ведь Шаих был ближним соседом Николая, даже как бы его другом...

Семен Васильевич мерил кабинет печатным шагом и критически взвешивал свой мальчишеский наскок на компанию, собравшуюся у больного тестя. Вышел из себя, елки-палки, праведник на два месяца, лопнул мыльным пузырем Иисус Христос из второго подъезда!

Постучав, вошла Юлия.

— Ты что-то хотел мне сказать, папа, или поручить?

— Ага, доченька, присядь, — указал Семен Васильевич на стул у письменного стола. Сам разместился в кресле. — Хочу поговорить с тобой. Раньше я не вмешивался в дело вашего воспитания. Тобой и Сашей занимались мама и дедушка. Я же осуществлял, так сказать, общее управление семьей, так сказать, нашей семейной бригантиной. А ты знаешь, оказывается, наш дом тоже называют бригантиной?

— Знаю.

— Ну да, это к слову. Так вот... Ты что так смотришь?

— Как? — пожала плечами Юля.

— Подозрительно.

— Внимательно, папа.

Семен Васильевич окинул взглядом дочь и подумал о быстротечности времени. Давно ли ее, кричащую, принесли в свертке из роддома, и она обсикала ему бостоновые брюки? А теперь вот сидит, и не знаешь, как к ней подступиться.

— Так вот... Что дало... то есть каков результат моего невмешательства в сферу воспитательной деятельности мамы и дедушки? Моего, так сказать, доверия? А результат прост, нагляден и при внимательном анализе неудивителен. Саша, оскорбив меня, кормильца семьи, ушел из дому, хлопнув дверью, к какой-то Рае, которая, говорят, ему в матери годится и которую я, стало быть, ее свекр, ни разу не видел, хоть они живут вместе вот уже полгода. Ты должна меня понять, Юлия, я не хочу таким же образом потерять и тебя. Я деликатно не вмешивался в ваши отношения, однако этот Шаих, Юличка, не внушает мне особого доверия. Мать дворничиха, отец... Всего два раза встречал его и оба раза он оказывался пьяным. Теперь, пожалуйста, безобидного, открытого для всех и вся Николая Сергеевича ограбили. А Шаих, этот верный друг Николая Сергеевича, как он себя называет, в такой момент весело распевает песенки. Не кажется ли тебе это, мягко говоря, странным? — Семен Васильевич подождал ответа. Ответа не последовало. — Чего молчишь? — Семен Васильевич почувствовал прилив отнюдь не Христова раздражения.

— Не кажется, — сдержанно отозвалась Юлия. Она хотела поправить отца: мать Шаиха уже не работает дворничихой, Гайнан Фазлыгалямович Шаиху не отец, а отчим, песня «Кара-урман» далеко не веселая песенка, и пелась она не по прихоти гостя. Но потом подумала, зачем вступать в не столь необходимые объяснения? Можно вновь наговорить... А у отца больное сердце.

— У меня нет прямых оснований кого-либо подозревать в грабеже, — продолжил Семен Васильевич. — Но очевидно, что в квартире Николая Сергеевича похозяйничал субъект, хорошо его знающий и имеющий возможность подкараулить, когда беспечный сосед отлучится, оставив свою дверь незапертой. Есть в привычках Николая Сергеевича легкомысленность, есть. Он, видите ли, верит в Союз Коммунистических Цивилизаций Космоса — все это он с большой буквы пишет, — забывая, что коммунизма еще и на Земле-то вообще нет. Не было и нет, кроме военного. Военный коммунизм... Вот ведь объединились два слова на заре Советской власти, два словечка, одно из которых товарищ Новиков терпеть не может, а второе с детской наивностью обожествляет. — Семен Васильевич перевел дух, повторил, задумавшись: — Союз Коммунистических Цивилизаций Космоса... — И повел свою мысль дальше: — Но не будем винить нашего Сен-Симона за его идеи и мечты, а лучше оглянемся окрест и определим, кто еще мешает в борьбе за превращение сказки в быль. — После этих слов профессор заметил отлив раздражения, сердце заработало в привычном, здоровом режиме. Он вылез из кресла, подошел к окну, за которым царила весна, молодцеватым движением согнал с плеч сутулость. — Юличка, отнесись к моим словам с пониманием и не торопись со свойственной юности заносчивостью отвергнуть их. Юля, поинтересуйся, быть может, Шаих или Ринат просто на время взяли монеты или открытки, посмотреть, показать кому-либо. Так, без задних мыслей. Возможно, это вовсе и не ограбление... И не стоит бить тревогу. Ага, Юлия?

— Хорошо, — ровно ответила Юлия. — Но я хочу сказать, папа, что Шаих с Ринатом, считаясь друзьями Николая Сергеевича, достойны его дружбы. И не в их правилах брать чужие вещи без спроса, хотя бы и на время.

— У них есть правила?

— Есть, папа. Это честные люди. И одного из них, и ты знаешь, кого, я люблю.

— В каком смысле?

— В прямом: лю-блю-ю...

Семен Васильевич задохнулся от бесстыдного и наглого заявления дочери.

— Тебе еще рано об этом заикаться. Рано! Я понимаю: поддерживать дружеские отношения. А то — люблю. И ведь язык поворачивается после моих слов сомнения! Разумеется, я знаю, что ты с ним, как это у вас говорится, хо-одишь. О том вся округа судачит. Потому я и вмешиваюсь. Мне небезразлична твоя судьба, пойми! Я не хочу, чтобы ты повторила подвиг братца. Не для того я вас растил. Во всяком случае не для Шаиха Шакирова с Раей — не знаю ее фамилии. Вот дожили! — Семен Васильевич схватил телефонную трубку, чуть не опрокинув аппарат на пол, набрал по памяти номер. — Милиция? Петр Изотыч? Дубов, ты?