Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

В те времена каток в центральном парке был сердцем вечернего города. Народ валил туда валом — и малышня вездесущая, и седые пенсионеры в спортивных шапочках, и те, кому, как их теперь называют, за тридцать, и, безусловно, тогдашний наш золотой годок.

Особенно празднично на катке и вокруг катка в парке было именно в каникулы. Со всех сторон сверкающего льдом майдана нарядные елки, разноцветные огни гирляндами, краснощекие снеговики... В репродукторы гремят модные песни: «Де-вой-ко-ма-ла...» Это Марьянович. «...Де-смо-мо-до-града...» Малопонятно. Но волнительно (не люблю это слово, но тут почему-то захотелось употребить). И без сомнений — о любви. Шаих с Юлькой, взявшись за руки, режут зеркало майдана лезвиями «канад» и «фигурок», обгоняют пеструю, разноликую вереницу неумех. А они, мои друзья, умели. Как это Шаих лучше меня научился, мы ведь с ним до этого все время на Ямках пропадали. Разрумянился, Шейх Багдадский, грудь нараспашку, шея длинная, говорит что-то Юльке, она смеется, счастливая, оба счастливые. К тому новому году общение их под сенью первой любви в полной мере прояснилось. И не только для них самих, но и для окружающих.

В первых числах января Шаиху исполнилось шестнадцать, и он опять стал на год старше меня. Юлька на день рождения подарила ему свою акварель — пейзажик, изображавший зимнюю старогородскую улицу. Конечно же, нашу. Алмалы. Сквозь заиндевелые ветви деревьев виднеется полукирпичный, полубревенчатый дом с подпирающим морозное небо белым столбом дыма из красного крепыша-трубы, с крепкими воротами под террасой и ветхим заборчиком, из-за которого над крышей сарая торчит трамплином в заоблака лава голубятни. Такой пейзаж. Раму к картине — из осиновых реек с простенькой выемчатой резьбой, легонькую, воздушную, под стать полотну — смастерил Киям-абы, Внучка с дедом вручили свое произведение Шаиху у себя дома, куда хитро вызвали в самый день рождения, днем, якобы для починки радиоприемника «Балтика», о котором Киям-абы упоминал еще весной при знакомстве. Семена Васильевича дома не было — на работе, отсутствовала и Роза Киямовна. А Шаих пришел с ассистентом, то есть со мной, и мы впервые открыто угощались вином. Киям-абы налил нам по рюмочке сладкого, цвета рубиновых звезд на московском Кремле «Нектара Абхазии». Шестнадцать лет... Жизнь казалась не наградой, не случайностью, а законной закономерностью, светлой и вечной данностью. Вечность ощущалась и за спиной — что ни говори, шестнадцать лет! — но все же больше было ее впереди.

Нам было хорошо у Юльки и Кияма-абы. Ведь ни один праздник, ни один Новый год, ни один день рождения мы с Шаихом не отмечали как нам хочется, вне всевидящего ока родителей. В тот день починить «Балтику» не хватило времени. Обещали зайти специально. Зимний пейзаж Шаих повесил у Николая Сергеевича. У себя, где стены постоянно скоблились похмельными глазами отчима, не захотел. Вечером к Шакировым пришли какие-то родственники, какие-то гости, пили за здоровье Шаиха, его матери, а после за уважаемого Гайнан Фазлыгалямовича и ни рюмки за настоящего отца, будто его и не было на свете. На следующий день Гайнан Фазлыгалямович по причине головных болей выйти на работу не смог. Поутру привязался к Шаиху: за твое здоровье перебрал, сбегай за бутылкой, а то сил нет никаких. Шаих недвусмысленно огрызнулся, подставил плечо под прицельную оплеуху и хлопнул за собой дверью. Гайнан выскочил следом: «Чаплашка, татарчонок недорезанный, вернись, сволочь!» Шаих и не оглянулся. Около шести вечера он позвонил мне из сарая по нашему внутреннему телефону: «Пошли на каток».

Я стою с горячими пирожками в озябших руках.

— Юля, Шаих, долго будете кружить? Съем пироги.

Они подкатывают, запыхавшиеся, краснощекие. Я протягиваю им пирожки с ливером и рассказываю о бое в буфете. Они хвалят и меня, и пирожки, жуют аппетитно, смеются. Почему-то все влюбленные делаются смехообильными.

Катим по большому общему кругу. Есть еще десяток других мелких кружков, где показывают суперкласс местные виртуозы, потешаются хоккеисты в «штатском», носятся отчаянные кривоногие дилетанты, кружат, сметая все и вся на своем пути, с турбореактивным ревом «китайские стенки» по десять-пятнадцать человек в сцепленном ряду.

Мы катим неспешно, под ручку, посередке Юлька, справа, по большой кривой, — Шаих. Мороз кусает щеки, ног давно не чуем. Пристяжных, нас, меня и Шаиха, то и дело толкают, задевают обгоняющие, отстающие, падающие... Почаще достается Шаиху, но на коньках он, как конь подкованный, недаром он с наиболее опасной стороны у нас.

Ну, конечно, тут как тут Жбан с Килялей. За ними кавалерист (читай: кривоногий) Титя. Они проносятся на вираже поперек общего движения перед самыми нашими носами, обдав нас ледяной крошкой из-под коньков. Раньше бы и соприкоснуться постарались, с ног сшибить, но с некоторых пор задирать Шаиха с Юлькой им стало почему-то неинтересно. То ли Шаих резко и внушительно окреп, то ли парочка эта, никем вокруг себя не интересовавшаяся, стала в свою очередь и к себе интерес мало возбуждать. А может, стали опасаться острого Юлькиного языка? Или сделавшегося злым в последнее время ее брата? Все может быть. Да и кому, скажите на милость, охота взирать на чужое счастье, когда на том месте, под ручку со счастьем посреди многолюдного майдана, мог оказаться ты сам? Кому хочется лишний раз напоминать себе свое банкротство на любовном фронте? Жбану, что ли, проявлявшему к Юльке повышенный интерес и позорно и неоднократно отшитому? Нет. Просвистел мимо, вспугнув Юльку, продемонстрировал себя, самого разудалого лихача и исчез вместе со своими друзьями. Не в буфет ли опять подался? В буфете в очереди за пирожками, вернее, втиснувшись ко мне без очереди, он похвалялся дружбой с Гайнаном, прозванным пацанами почему-то «Калачом», и бесплатным посещением с ним цирка. «Фартовый мужик, — шептал мне жарко на ухо. — Тигров в клетках показывал, с дрессировщиками познакомил. Знаешь, у одного револьвер прямо за поясом с барабаном». Я понял, с каким барабаном, но переспросил: «Барабан-то зачем? Барабанить?» Жбан не понял, что язвлю, раздраженно пояснил: «Револьвер с барабаном, дурья голова. Калач говорит, ему тоже пушка положена». Я промолчал, хотя за «дурью голову» мог ответить, что револьверов без барабанов не бывает. Жбан спросил: «Слышь, четвертая дверь в вашем ряду сараев — это звездочета дровяник?» «Зачем тебе? — задал я в ответ вопрос ради вопроса. «Так просто», — смутился вдруг Жбан. Я, умная голова, не придал этому значения: «Да, четвертая».

Катались, катались, чуть ноги не отморозили. Сидим в раздевалке, Шаих растирает Юлькины ноги, озабоченно сует их себе под куртку на грудь. Юлька смеется сквозь слезы. Я монотонно досказываю о бое в буфете и пересказываю разговор со Жбаном. Вспоминаю и о тиграх, и о револьвере... О дровянике из вида упускаю.

К ночи мороз затягивает гайки потуже. Бежим под студеной луной и колкими звездами по городу, тесно обложенному исполинскими сугробами. Шаих говорит, что после восьмого класса нынче пойдет в техникум связи.

— Там у них и общага есть. И стипендию буду получать...

На первом месте у него, безусловно, общежитие. Он уже не раз говорил: дома после восьмилетки жить не будет. Мы с Юлькой пытались возразить: свой угол есть свой угол. «Нет у меня своего угла на Алмалы, — отвечал он. — Был летом в сарае. И тот оккупировали. В мясную лавку превратили».

Зимой воздух в квартире Шакировых наэлектризовался до взрывоопасного состояния. Шаих с отчимом не разговаривали друг с другом, если не считать за разговор словесные стычки. Шаих уже несколько раз до нового года обнаруживал у отчима серебряные монеты, различные старинные безделушки, принадлежавшие Николаю Сергеевичу, и под угрозой оглашения воровства требовал вернуть их хозяину, но тот скалился и отвечал, что все эти вещички его, Шаиха, мать взяла, а не он. «Вот, глянь, эта безделушка — не у меня в кармане, а у твоей матери в корзине...»

— И ничего не докажешь, — говорит Шаих. — Хоть из города беги от позора.

— А ты прижми его в укромном уголке и пощекочи финочкой, — предлагаю я и в шутку и всерьез.

— Нельзя, — серьезно отвечает Шаих. — Финка у меня не оружие и не пугач, а рабочий инструмент.

Бежим, вздыхаем колкую стужу, выдыхаем мягкие клубы пара. Молчим. Юлька, переварив о техникуме, спрашивает:

— А как же Московский физико-технический?

— Одно другому не помешает.

— Как раз по профилю, — подтверждаю я авторитетно.

— А голубятня?

Такого вопроса Шаих не ожидает.

— А голубятня? — повторяет Юлька.

Шаих пинает ледышку. Она, звеня, летит по дороге и далеко впереди юркает в сугроб. Ответа на этот последний Юлькин вопрос у него нет.

Из-за сугроба вырастает наш полукирпичный, полубревенчатый дом. Во всех окнах свет. Там, за расписанными морозом стеклами, тепло, печи гудят, сковородки шипят... А здесь, на улице, холод собачий и тишина. Лишь в глубине двора где-то аукает соседка Милочка: