Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

А он и не старался скрывать. Он был радостен, будто минуту назад его самого выпустили из переседника, оживленно болтал, объяснял и в довершение всего потащил нас на крышу сарая своей резиденции.

Сентябрьский день распогодился, было тепло.

— Красота-то какая! — воскликнула Юлька, оглядывая с голубятни округу. — Море золота! И голубятня, братцы, это не голубятня, а волшебный фрегат. И парус имеется, — показала она на лаву. — И плывем мы с вами, братцы-пираты, прямо по золоту. Справа червонные волны, слева янтарные...

— И куда плывем? — спросил Киям-абы, вскарабкавшийся на крышу первым, но все еще не отдышавшийся.

— На разбой, — ответила, не раздумывая, Юлька.

— Зачем же плыть куда-то, когда золота за бортом полно, — усмехнулся Шаих и заметил: — А странно нынче деревья желтеют — с макушек, а снизу не сдаются.

— Ничего странного, — сказал Киям-абы. — Верхушки желтеют — к смерти стариков.

— Нашли о чем.... — с напускной сердитостью сказала Юлька. — Голуби, глядите, боятся нас, не садятся.

Птицы кружили над лавой, садились на крышу дома, опускались на вскопанную крупными комьями землю огорода. Высоко в воздухе оставались лишь Верный с подругой.

— Летают, — сказал Киям-абы. — Соскучились друг по дружке.

— Взаперти, наверно, держали, — сказал Шаих, — а Верный сильно летный голубь, неволи не терпит.

— Спущусь на берег, — продолжая внучкин образ о голубятне-корабле, сказал Киям-абы, — а то как пугало тута.

— Да что вы, Киям-абы.

— И к Николаю Сергеевичу зайду.

Шаих пошел провожать гостя.

Когда они, мирно беседуя, поднимались на крыльцо-боковушку, из дверей дома навстречу им выплыл Гайнан Фазлыгалямович.

— О-о, неразлучные друзья, салямчик! Не ко мне ли? А-а, понимаю, понимаю, к господину звездочету кунаки, а в третьи я не сгожусь?

Можно было подумать, что он пьян. Но он был трезв.

К тому времени отношения Шаиха с отчимом окончательно определились: друг друга они терпеть не могли и друг от друга это почти не скрывали. Не стеснялся Гайнан и друзей Шаиха, выкобенивался, как мог, невзирая на возраст, и особенно у Николая Сергеевича, к которому продолжал заходить пофилософствовать и который, не подозревая открытой насмешки, пускался с дезертиром в диспуты на полном серьезе.

Кто же знал, что он дезертир!

С Киямом-абы он держал себя построже, даже как-то избегал его, но, бывало, в подпитии или просто в благодушном расположении духа, позволял себе вольности и с ним.

— Ах, ах, ах! Вы торопитесь, не смею задерживать, не смею задерживать. А как ваше здоровье, Киям Ахметович, что-то у вас видок не совсем того? Фронтовые контузии, небось, опять? Надо беречь себя. Сами не поберегемся, никто не поберегет. Да, да, да... А вы по крышам, за чиграшами этими, — он кивнул на Шаиха, — не угонишься. А хотя, конечно, голуби — это прекрасно. Летите, голуби, лети-и-ите-е...

Этими словами из песни его выступление обыкновенно заканчивалось. И на этот раз Гайнан не изменил своей привычке. В руке он держал лопату, в другой — ведро.

— Пошел на ямки воровать картошку, — беззастенчиво проинформировал он и не сошел, а по-молодецки спрыгнул с крыльца, якобы уступив дорогу многоуважаемым кунакам.

Проводив Кияма-абы до Николая Сергеевича и побыв у него немного, Шаих вернулся на голубятню. Но без прежней искорки в глазах. Но вот сели на лаву Верный с верной своей подругой, заворковали, всколыхнули в Юльке любопытство, удивление, восхищение и пулеметную очередь вопросов, и Шаих, отвечая на них, позабыл о ненавистном отчиме.

Глава девятая

Первая стычка с пасынком у Гайнана произошла буквально через неделю после свадьбы.

Понедельник, утро. Гайнан проснулся со страшного перепоя, голова трещит. Слазил в буфет, прошелся по комнате, пошарил там-сям — опохмелиться нечем. Тут появился пасынок. Заговорил с ним доверительно, как мужчина с мужчиной, поделился незавидным положением, а тот смотрит волком, именно волком, а не волчонком. Так и не сбегал за бутылкой, сколько ни уговаривал. И денег ему предлагал за великий труд — нет, отказался от денег, не нуждаюсь, сказал. Ах, миллионер выискался! Да знаешь ли ты, что такое деньги, видал ли ты их в глаза-то разок, сирота казанская, твою богу мать! А вот он, Гайнан Фазлыгалямович, не так давно лопатой их загребал, голову пивом в бане полоскал, хлеб мешками под буксующие грузовики бросал, когда кое-кто загибался с голода. И сейчас, слава аллаху, Гайнан Фазлыгалямович не побирается. В цирке дела идут превосходно. Вот не вышел сегодня на работу, никто и слова не скажет, не пикнет никто, потому что, во-первых, конечно, понедельник в цирке день отнюдь не тяжелый, а во-вторых и в главных, потому что все у него в руках — склад, мясо... — и через это все — все. И заезжий гастролер-дрессировщик, и земеля-директор, который жрет говядину не хуже тигра, и еще кое-кто за цирковыми пределами. Жить уметь надо. И это не так просто, ибо уметь жить — это искусство почище балета, вертеться приходится о-ей и такие па выделывать, чтобы ни грамма брачка, иначе освистают, на Колыме проснешься.

И надо же, за тот философски насыщенный урок, который ни в одном университете не услышишь, благодарность: «Я вот выведу тебя на чистую воду!» И это после того, как он его, можно сказать, усыновил, после того, как поднял их с матерью из нищеты и убожества. Хороша плата! Хороша, нечего сказать. За свой же грош ты же и хорош. А ведь этот спиногрыз и в самом деле продаст. Ни за лонюшку табаку... И загремишь, и застучишь по рельсам на стыках в края восходящего солнца, докуда в сорок пятом так и не смогли довезти — сбежал, отстал от поезда в Абакане. Оттого что заменили ему в честь победы вышку на пятнадцать лет трудовой деятельности в Сибири, чувства признательности к советским властям в душе не зародилось и преклонения перед гуманным законом не выработалось, и он сделал то, что сделать в радостный май сорок пятого большого труда не представляло. Сбежать, однако, мог каждый мало-мальски умный человек, а вот сохранить себя на воле — без документов, денег, без одежды приличной, провизии, когда тебя уже по всем станциям на пути в Европу встречает почетный караул, — другое дело. Нет, он не баран, чтобы, вылупив глаза, помчаться на запад, он двинул по Енисею на юг, занырнул в Кызыл и прожил там у одной узкоглазой поварихи, знавшей по-русски ровным счетом два слова, полгода. Затем жительствовал в Таштаголе (в Кемеровской области), в казахском городишке Карсакпай, в Сызрани, и в пятьдесят седьмом вернулся под флагом реабилитированных жертв сталинских репрессий в магнитом тянувшую Казань с документами, в которых именовался Г. Ф. Субаевым.

На просторных полях Ямок Гайнан копал картошку, и разные мысли одолевали его сократовское чело. Картошка была неизвестно чьей посадки, но к законной ответственности его привлечь не могли, так как посажена она была незаконно — местными «частниками» на в общем-то хоть и бросовой, но все-таки государственной территории. Поэтому он рыл без опаски, с головой уйдя в свои размышления.

«И мяса ведь не ест, гаденыш, и денег не берет. Ненормальный какой-то. Как я его не смог приручить? Ненормальный — вот и не смог. Но ничего, ничего, жизнь — борьба, а бороться мы умеем».

Но больше всего тревожило и злило Гайнана то, что Шаих не верит в его боевое прошлое, не верит, что он «военный» майор. С ним о чем-нибудь отвлеченном, а он сверлит глазами, точно всю подноготную знает. Разве мог мальчишка из двух-трех промашек в обыкновенном трепе о войне сделать сколь-нибудь точный вывод, докопаться до истины, без фактов, без специальных знаний, опыта? Подумаешь, по пьяной лавочке перепутал в журнале на картинке танк с самоходкой, а однажды в один и тот же день предстал в своих рассказах утром артиллеристом, а вечером — и опять по пьяни — разведчиком. Выкручивался: без очков, мол, не вижу — это про журнал, а про артиллериста и разведчика сказал — ничего удивительного, да, был разведчиком в артполку.

Гайнан утешал себя, что все-таки ловко выходил из ситуаций, которые создавал его первейший враг — язык. Не таким пинкертонам мозги канифолил. Однако какой-то мерзкий внутренний голосок нет-нет да и зачинал нашептывать: а ведь он не по тем мелочам тебя судит, а по всему твоему житью-бытью, по каждому твоему шагу, по краденому мясу, по фасонным весам, при помощи которых ты обвешиваешь... Надо же было и этим похваляться! Под балдой, конечно. Много пьешь, милок, много. А еще — и это хуже — уверовал в безнаказанность, в сверхчеловеки себя записал, в сверхумные, что ты, у него же не голова, а Организация Объединенных Наций! И не можешь понять, что тебе пока просто везет, стечение обстоятельств, просто не до тебя было в войну, и теперь то же самое, кому в голову придет, что под обыкновенными шляпой и пиджаком осьминог. Кто в тебя вглядывался? Никто. И первый же человек, внимательно на тебя посмотревший, даже не человек — мальчишка, сразу понял, что ты за фрукт.