Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Это Саша... — медленно, почти не разжимая рта, произнес Семен Васильевич, спрыгнул с кресла и ринулся из кабинета.

Оставаться одному в чужой комнате было неудобно, да и засиделся, его там, на голубятне, давно уж, небось, Верный с подругой ждет не дождется. Шаих вышел следом за профессором в коридор.

Семейство Пичугиных толпилось у раскрытой двери в комнату Александра, и почти все разом говорили. Ближе других к двери находилась Роза Киямовна, она, точно ребенок, терла кулаками раскрасневшиеся от слез глаза и обиженно всхлипывала:

— Растила, растила, старалась, себя не жалела, а ты? Ты же уверял, что никогда мне горя не принесешь, а только радости... — Она заглянула в дверь. — Как же так, сынок, а?

- Ничего не понимаю, ничего не понимаю! — метался по коридору, хватаясь за виски, Киям-абы.

— Где моя синяя рубашка? — раздраженно спрашивал из глубины комнаты Пичуга.

— Еще не погладила после стирки, сынок, — отвечала Роза Киямовна, отрывая руки от лица. — Сейчас, погоди минуточку. — В ее голосе послышалась надежда, неотутюженная сорочка вдруг представилась ей той соломинкой, с помощью которой она сможет удержать сына дома, ведь это его любимая, с двумя карманами на груди и с погончиками, как он без нее? Она сбегала в свою комнату и уж умоляла сына одуматься, сжимая у груди синюю рубаху, как какой-то талисман. — Ты юн, Сашенька, тебе еще институт закончить нужно, еще успеешь жениться, еще соскучишься по этой нашей райской жизни, скажешь: эх, пожить бы под крылышком мамы, да поздно будет, мы не вечны, уйдем, дорожи, пока есть у тебя мама, дед, отец...

— Отец? — выскочил из своей комнаты Пичуга. — Это ты называешь отцом? — Он показал на Семена Васильевича, как на пустое место, вытянув руку ладонью вверх.

Секунду назад Семен Васильевич ринулся из кабинета к своему отроку с какими-то заранее заготовленными словами. Казалось, он и рот сжимал для того, чтобы донести их до адресата. У него хватило терпения не перебить бесполезную тираду жены, но неожиданный риторический вопрос сына, нелепый по содержанию и хамский по форме с наглым указующим перстом в его сторону, перебил заготовку, смешал мысли, сорвал какой-то очень важный засов в груди, и профессор, не помня себя от ярости, закричал:

— Вон! Вон из моего дома, паршивец! — Затопал ногами и так же сделал жест перстом, но более конкретный и подталкивающий. Он указал на дверь в конце коридора, у которой маялся, не умея справиться с запорами, Шаих. Он готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не слышать этой непредвиденной семейной бури, но замок, как назло, не поддавался. Подскочивший с чемоданчиком Пичуга одним махом распахнул дверь, и они оба вывалились из квартиры.

— К черту! — выпалил Пичуга, первым сбежал по лестнице, и звучное эхо от с треском захлопнутой внизу двери пронеслось по всему просторному подъезду до чердака.

Шаих помедлил в раздумье — подождать ли Юльку с Киямом-абы, они же хотели на Верного посмотреть, или не стоит? «Не стоит, — решил Шаих, — теперь им не до голубятни».

Его уход Пичугины не заметили, потому что в тот момент Пичугины видели лишь покидающего родной дом Александра с маленьким чемоданчиком в руке.

Роза Киямовна, безмолвно протянув руки к уходящему сыну, шагнула было за ним, чтобы остановить его, задержать, вернуть, но Семен Васильевич заступил ей дорогу.

— Не смей!

Роза Киямовна — истинная татарка — ослушаться мужа не посмела. Не отважилась она поступить так, как подсказывало материнское сердце, уткнула нос в сыновнюю с кармашками и погончиками рубашку, заплакала.

— Вырастила оболтуса, — добавил Семен Васильевич, — теперь расхлебывай. — Он хотел еще что-то сказать, что-то из области воспитания, но нужный афоризм в голову не пришел вовремя, да и не стоило разжиживать краткое, жесткое резюме всему происшедшему. Можно было бы, конечно, добавить: все равно, мол, вернется, на одну стипендию долго не протянет, притом в его-то положении, любовника и жениха, и не просто жениха, а и сына известного профессора — невеста Раичка наверняка знала, кого с ума сводить, — однако довески эти его словесные больше походили бы на оправдание каких-то своих ошибок, чем на выражение настоящего душевного позыва — немного успокоить разнервничавшуюся жену. И он, посчитав свою миссию оконченной, повернулся, чтоб удалиться к себе, молча и мужественно унести какую-то необъяснимую досаду. Бог свидетель, он и рта не успел раскрыть, как словил «оплеуху» от родного сына, к которому шел с единственно верными словами, не уступками, но истиной, выведенной не за одну бессонную ночь. Он развернулся, чтоб удалиться, но, оказывается, еще не все точки над i (одно из любимых выражений профессора) в том сюжетном узле были расставлены. Голос подала вдруг помалкивавшая доселе Юлия. И это уже не оплеуха была, а удар в сердце.

— И никакой Саша не оболтус! — выкрикнула она. — Вы, папа (она вдруг назвала его на «вы») в одном правы: вырастила его мама, она одна да дедушка, без вас, и меня они вырастили, а вам было некогда, потому что вы всю жизнь любили только себя и занимались только собой, не наукой, как многие думают, а самоутверждением себя в науке.

Семен Васильевич встал, как вкопанный.

— Золотая медаль Сашина за школу, успехи на математических олимпиадах, его первые успешные шаги в университете, которыми вы однажды похвалялись перед другом-профессором, как его? Забыла, ну да вы помните — это не ваша заслуга, а мамина, это она с дедой днями и ночами возилась с нами и возится, а вы... а вы... а я не помню, чтобы вы хоть раз взяли меня в детстве на колени или поинтересовались нашими делами. Вы хоть одну сказку перед сном прочитали нам? Просидели всю жизнь в своем кабинете. Тише, дети, папа занимается, тише, дети, папа работает, тише, тише... А где он, этот папа, кто он, что он за существо? Гудвин какой-то загадочный, волшебник изумрудного города! Но любые изумрудные очки недолговечны.

— Что ты говоришь, дочка! — ужаснулась Роза Киямовна. — Это же отец твой родной, кормилец, он же ради нас головы от работы не отрывает, он любит нас...

— Никого он не любит, мама, ни меня, ни Сашу, ни даже тебя… Он чужой. Его присутствие любой наш праздник превращает в унылое пережевывание белков и углеводов. Откуда это равнодушие? Мы не статуэтки фарфоровые, мы, представьте себе, живые, нате потрогайте хоть разок, убедитесь...

— С папой так не разговаривают, — пыталась унять дочь Роза Киямовна, но Юля была невменяема.

— Ему же Сашина судьба совершенно безразлична. Он хоть, спросите, у него, поговорил с сыном своим по-нормальному? Он хоть бы взглянул на его Раичку, кто она, ну, ради простого человеческого любопытства? А может, у сына настоящая любовь, может, лучше нее для него и вправду нет никого на свете, может, она та единственная, о которой мечтает любой человек? Нет, нет, папочка, вы никого не любили и не любите. И я вас тоже не люблю. Я вас боюсь, с детства боялась и теперь боюсь. Бою-ю-юсь!..

Юля судорожно вобрала грудью воздух, замотала головой, заозиралась, словно не зная, куда деть себя, и бросилась к деду, припала к его груди, как это привыкла делать с детства и в радостях, и в горестях.

Киям Ахметович, до внучкиного взрыва бестолково метавшийся по коридору, а при разносе зятя пребывавший в состоянии, близком к столбняку, с прикосновением внучки вдруг вновь ощутил упрямую, неизбывную мочь свою, значимость в этом мире и нужность. Он погладил самое дорогое в его жизни существо, забубнил бесконечный вереницей ласковых, спокойных слов и, выждав момент, применил испытанное средство против внучкиных слез — удивился совсем постороннему от слез обстоятельству:

— Стой, Юла, а где наш Шаих, я вить видел его у двери?

Юлька встрепенулась, шмыгнула носом:

— А где он?

— И я спрашиваю, где? Аида, айда, нагоним.

«Как быстро у них все меняется!» — подумал Семен Васильевич, глядя на торопливо уходящих тестя и дочь. За все время театрального монолога дочери он слова не вымолвил, у него язык от удивления отнялся — так это было неожиданно. «Нет, не театрального», — поправил себя Семен Васильевич и, позабыв об осанке, сгорбился.

— Успокойся, папа, — услышал он голос жены, — у тебя может быть сердечный приступ. — Она его называла папой наедине. Ему это нравилось, а теперь почему-то не очень, но он не огрызнулся, а сказал то, что думал сказать давеча, когда она рыдала:

— Не волнуйся. Ничего, ничего... — Он приобнял жену за талию, чего не бывало уже много лет, и проводил до ее главной комнаты, то бишь до кухни. — Вскипяти чайку, пожалуйста, да покрепче. Я пока к себе... Позовешь.

«Что же это такое произошло сегодня? — думал Семен Васильевич, перебирая за письменным столом какие-то бумаги с какими-то формулами. — И сын, и дочь, не сговариваясь, высказали по сути дела одно и то же. Нет, нет, не наигран был обличительный припадок Юлии, это было чистейшей воды откровением, это было что-то такое, что долго копилось в душе и вот наконец прорвалось. Но всякое ли откровение — истина? Какие страшные слова она бросила сегодня: вы, папа, никого не любили и не любите! Откуда тебе знать, дочка, что творится в душе другого человека, когда он и сам того не знает. А может быть, со стороны-то оно виднее? Может, она в точку попала, потому и не нашелся, что ответить, потому и сердце жжет?»