Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

Семён Васильевич достал из стола капсулу валидола, вытряхнул таблетку, положил под язык. Валидол ему помогал.

«Как же никого не любил? А Таню, а Николеньку? А маму? Однако отца родного ведь тоже побаивался. Побаивался... Дрожмя дрожал, когда тот заворачивал рукава, чтобы накрутить проказнику ухи. Но Юлию-то кто хоть пальцем тронул? Откуда у нее это «боюсь»? Отец мой — тот в депо сутками пропадал, из долгих рейсов не вылезал, а я — в институте, в кабинете своем... Неужели разлука порождает страх? Пугают детей, что ли, отсутствием отцов? Вот вернется папа из командировки — покажет тебе! Вот выйдет папа из кабинета — задаст! Пускай так, но помилосердствуйте — отколе ей, малолетке, знать, чем обделена моя душа, а чем богата? Вы, папа, никого не любили... Что ты знаешь, воробышек, обо мне? Тридцать лет назад из-за Тани Родимцевой, которую я многие-многие годы любил с такой силой, как дай вам Бог... я все бросил — научную тему, карьеру, все отринул и помчался за ней в Ленинград, чтобы, взяв в жены, хлебнуть ушат неблагодарности».

Профессор перешел на диван, лег. Таблетка растаяла, а боль в сердце не проходила, даже в глазах помутилось. Зато хаос в голове ниспал, мысли упорядочились. В приоткрытую дверь из динамика со стены далекой кухни струилась тихая довоенная песенка с незамысловатыми словами:

У меня есть сердце.А у сердца — песня.А у песни — тайна.Тайна — это ты.

— А у сердца песня, — безотчетно повторил Семен Васильевич. — Э-хе-х-е...

Пять общих тетрадок стихотворений посвятил он Танечке Родимцевой. Разве это ничего не значит? Ну-ка, женщины, положа руку на сердце, скажите: ваш муж, бывший жених, бывший — в первозданном смысле слова — любовник, писал вам стихи, посвящал их вам? То-то и оно! А коли — да, то только он сам, доморощенный поэт, ведает, какой это труд души, какое это созидание во имя любви. А вы... А вы, милые, признайтесь, что вас в несчастливые годы больше не Пушкин и Тукай волновали, а ваш самоличный Орфей со своими стихами на куцых листочках в клеточку, и что эти листочки, которые, безусловно, нынче запропастились, сыграли в главном жизненном выборе не последнюю роль.

То же самое произошло с Таней. Те общие тетрадки в серой дерматиновой обложке заставили взглянуть на друга детства по-новому, они удивили, изумили, эти серые тетрадки, заполненные стихами и поэмами, посвященными ей, написанными ей и о ней, и о нем, и о них обоих.

Ленинград... Этот город подарил ему несколько счастливых месяцев. Осуществилось то, о чем он, если быть предельно откровенным, мечтал с малолетства — она стала его, полностью, и душой, и...

Впрочем, душа человеческая и особенно женская — такие потемки!

Уже на второй месяц супружеской жизни начались катаклизмы, которые вчерашний жених не мог видеть и в самом страшном сне. Откуда-то ей стало известно, что на заседании правления университета, когда разбиралась одна из первых апелляций Николая Новикова, он, будучи членом того правления с правом решающего голоса, не то что не выступил в защиту друга, а вообще ни звука, и при голосовании воздержался. Знала бы, в какие условия он был поставлен. Тем не менее ведь он один-единственный воздержался при полном антикупеческом единогласии. Это ли в те годы не поступок! Не знала, ничего не знала, как и Николай. Не от мира сего оба. К тому же они думали, что он по болезни пропустил то заседание. Да, он болел, грипповал, но в самый последний момент в университет прибыл, так как не смог отказать личной просьбе ректора, приславшего на дом спецкурьера. Решались какие-то архиважные, не касающиеся Николая проблемы, и ректор просил присутствовать во что бы то ни стало. Какие то были архиважные проблемы — теперь и не вспомнить. Зато второстепенный для правления, проходной в повестке дня вопрос об апелляции студента Новикова до тончайших интонаций в голосах выступавших хранится в идиотской памяти, которая имеет странную особенность надежно запоминать все то, что не нужно. В конце концов он болел и мог не прийти и таким образом так же не голосовал бы. А поднял бы руку против? Что бы изменилось? Ничего. Чего один голос?

Это Яковлев, Владимир Леонардович, ее просветил, как пить дать, когда приезжал в командировку в Пулково и завез им от Николеньки привет. Ага, через неделю после его визита все и началось. Недельку-то она крепилась, не выдавала информатора, а потом — понеслась душа в рай. Он-де все время жал, где не сеял, пользовался простотой и наивностью Николеньки, его многогранным талантом, тот-де ему и дипломный проект написал, который после и на кандидатскую потянул. И вообще его математиком сделал, и даже — боже милостивый! — стихи научил писать. Где справедливость, где мой каторжный труд, терпение? Какая справедливость, когда ум, сердце, каждый нерв поражены одной навязчивой идеей, что Николенька — Иисус, а Семен Васильевич Пичугин — Иуда!

А объяснение всей трагедии простое: она, оказывается, всю жизнь любила Новикова и никого больше. Оказывается, и такое бывает. Можно любить и долгое время не знать об этом.

Не следовало ездить в Ленинград.

Как не следовало, когда все было ради нее — и математика, и поэзия, и физкультура! Да, физкультура. Наследственная сутулость в отрочестве стала стремительно прогрессировать. Особенно после падения с качелей в парке. На глазах ехидных одноклассников он превращался в горбуна. Катастрофа! Черт с ними, с одноклассниками, но глаза-то были и у Тани. А он тогда уже любил ее, без нее себя не мыслил, и продолжение жизни — горбуна и Квазимоды — ему далее не представлялось возможным. Горбатого должна была могила исправить. Но до могилы дело не дошло. Спас он. Он, он... Николенька-Николаша. Принес французскую иллюстрированную книгу Франсиса Сюпорвьеля, перевел на русский, и жизнь вдруг оказалась не в таком уж беспросветном тупике. Бывший наездник Франсис Сюпорвьель поведал в своем автобиографическом произведении, как он после падения с лошади оказался в еще худшем положении, чем он, и как с помощью спорта, специальных упражнений, воли и упорства избавился от инвалидства и уродства. Фотографии наглядно иллюстрировали повествование. В доме появились гантели, на косяке двери — турник. Сколько пудов он поднял? сколько провисел на турнике? — знает лишь он сам да Николенька. Ко времени поступления в университет опасность отступила. Но затаилась и давала о себе, мерзкая, знать при малейшем пренебрежении гантелями.

Но судьбу не перехитришь. На мечте не женятся...

Женился второй раз. Роза была, пожалуй, покрасивей Тани. Но сердце почему-то в отношениях с нею осталось незадействованным. Грех жаловаться на молодую, душевную, трудолюбивую женщину. Она старалась во всем ему угодить, она любила, родила ему прекрасных здоровых детей, однако это была другая жизнь, другая семья, которую он кормил, одевал, но в душу не допускал. Наука, литература — вот где можно было забыться, проявить себя... А быть может — проявиться, самоутвердиться, как сказала дочь? Она права: и звания, и титулы, и громкие публикации, и прочее, прочее — все было самоутверждением, вернее, утверждением себя в ее глазах. В расчете, что она увидит, услышит и пожалеет о разрыве с ним. Фрейдизм какой-то!

Неужели он законченный эгоист? Кого он сегодня любит? Кого жалеет? За кого переживает? Кто ему сегодня хотя бы небезразличен? Никто! Это ужасно, но это так. Даже наследник, родной сын, унаследовавший многие его задатки, сбежал из дома, а его это мало волнует.

Но отчего же тупая боль в сердце?

— Роза, Роза!

Семен Васильевич не узнал своего голоса, будто не он, напрягаясь, крикнул, а кто-то слабо, слабо ойкнул в глубоком колодце.

Очнувшись в карете скорой помощи и увидев подле себя Розу и еще женщину в белом с ней, он не удивился, а продолжал думать все о том же, о чем думал до сердечного удара. Боль в левой части груди ослабла, зато нестерпимо заломило спину между лопаток.

— У всякого своя боль, и никакая неотложка со стороны не поможет.

— Что, милый? — склонилась озабоченно Роза Киямовна.

— Нет, так... — сказал Семен Васильевич. — Помоги на бок лечь, спина болит, не могу. — И нодумал: «Опять горб наружу прет, что ли?»

Спину ломило так, точно лишь вчера сорвался с качелей.

— Это не спина, — сказала женщина в белом, — сердце. И ворочаться вам не следует.

Всякий человек — самородок. Зачастую внешне неприглядный, тусклый, вросший в обыденность. Но вот жизнь чиркнет остро какую-то его одну сторону, и он засверкает золотой или алмазной гранью, удивит окружающих, всех доселе равнодушных и безразличных к нему людей: как же мы раньше-то не могли разглядеть в нем этого!

Для меня мои друзья, мои Шаих и Николай Сергеевич, никогда не были неприглядными. Они для меня всегда были приглядными. Поверьте, ежедневно, в любых кухонно-бытовых движениях они сверкали для меня всей своей уникальной неповторимостью и, не преувеличиваю, — гениальностью, потому что убежден: поистине гениальны лишь гении и самые-самые близкие сердцу друзья.