Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Взяли!

— Раз-два, — подхватили в толпе.

— И-их, дубинушка, ухнем! — выкрикнул кто-то.

Три людских роя облепили три каната, натянули его до скрипа на бронзовом теле изваяния, до струнной, стальной упругости.

— Одумайтесь, что вы делаете? Люди! — Не понимая происходящего, негодуя на умом непостижимую нелепость развернувшегося на глазах действа, Николай бросился к срединной куче народа, которая заарканила бронзового поэта за шею. — Стойте! Это ж в-великий р-российский поэт, это ж отец всех поэтов наших, земляк наш! И вы, боже ж мой, не его рушите, а историю, историю ломаете! — Николай взмахнул портфельчиком и врезался в стену по-бурлацки надежно упершейся ногами-распорками в землю толпы. — Товарищи...

Встречный нокаутирующий удар откинул его к подножию постамента.

Это оратор изловчился. Со словами:

— Защитнички объявились, радетели екатеринского холуя, твою мать! — И двинул кулаком снизу вверх, срезал длинного и неуклюжего. — Вот, когда вся шушера выползает. На изломе, на изломе...

Откуда собрались в поверженном, сухом теле силы, но Николай встал и опять двинулся на живую стену, пронизанную пароходным канатом.

Несколько человек крикнули наперебой из толпы: «Куда милиция смотрит!» И тот самый милиционер в белой гимнастерке, который ничего дурного окрест себя не видел, когда к нему обращался Николай, и мгновенно прозревший, когда к нему обратились массы, схватил нарушителя порядка и повлек из садика. Тут же подоспел еще один в белоснежной гимнастерке. В глазах рябило, Николай плохо соображал, что произошло, куда его ведут, с какой целью. Сияло солнце, на небе ни облачка. А за спиной нарастал прибоем гвалт. В апогее многоголосого дружного рева раздался подобный стону скрежет, за которым последовал страшный грохот. Так врезается металл в камень, так падает что-то очень большое и тяжелое.

Николай больше ничего не помнил.

Очнулся он там, где никогда не был — в тюрьме.

Не в тюрьме, конечно, как ему показалось сперва, но все равно под стражей.

Когда очнулся, его спросили: «Очнулся?» Услышав положительный ответ, велели подписать какие-то бумаги, отвечать на какие-то странные вопросы: верит ли он в бога и в какого? как относится к развитию машиностроения и металлообработки в стране? кто ему помог додуматься на демонстративное выступление? не пользовался ли он услугами психиатров и соответствующей больницы? Опять ставил свои подписи под какими-то неразборчивыми письменами. Сознание поминутно туманилось и грозило вновь покинуть голову.

Вечером бестолкового задержанного выпустили, посоветовав наутро не в университет, не в обсерваторию идти, а прямиком и непременно в психбольницу.

Завидев сына, больная мать ахнула и тихо заплакала. Выбежал из кабинета отец:

— Что с тобою? Кто тебя избил?

— Почему, папа, ты сделал такой вывод? — попытался скрасить положение Николай.

— Да ты на себя в зеркало взгляни!

— И что там, в зеркале?

Николай подошел к трюмо. Со стекла на него глянуло взъерошенное, чумазое, с потеком запекшейся крови у рта. чужое изможденное лицо. Николай поспешил удалиться с родительских глаз. Как он не подумал! Следовало прежде умыться, привести себя в порядок, а уж потом появляться.

Родители ждали объяснений. Николай рассказал все, как было. Он никогда и ничего от родителей не утаивал.

С матерью стало плохо. Отец сделал инъекцию (отец был не только главой семьи, но и главным ее лекарем) и, когда матушка неожиданно быстро уснула, мужчины тихонько оставили ее, вышли на террасу, которую вся семья почему-то упорно называла балконом!

День погас, небо от края и до края словно бы зашторилось необъятной чернильной занавесью с неправдоподобно ярко выведенными на ней звездами и луной. Ходил легкий ветерок, но в воздухе все еще колебались клочья дневного зноя и густо пахло липовым цветом.

— Не дошел, значит, до университета... — сказал отец.

— Не дошел, — сказал Николай.

— А статья срочная как же?

— Потерял. Вместе с портфелем.

— Слава богу, голову не потерял.

— Осуждаешь?

— Нет, но я никогда не приветствовал необдуманные и стихийные поступки.

Они разговаривали вполголоса, то поднимая глаза к звездам, то вглядываясь в неровную тьму садов. Можно было подумать, что ничего особенного не произошло. Отец с сыном беседуют с легким сердцем перед сном, отец внушает сыну житейские истины, неведомые молодой, а по сему и не совсем трезвой головушке.

— Чувству я всегда предпочитал разум, сынок. Согласись, чувство и неразумными существами движет, животными... С другой стороны сердце порой подсказывает такие прекрасные вещи, до которых умом вовек не дойти, и которые формулами не исчислишь, сердце порой толкает на шаги, остающиеся в истории человечества. Но за них приходится дорого платить, случается — жизнью. Вот ты сегодня: что? — решил изменить ход событий в Державинском садике? Переубедить сотню более чем убежденных в своей правоте молодцов? Но их-то у нас сегодня, к несчастью, не сотня и не тысяча.

В голосе отца Николай улавливал неведомую доселе горечь. Горечь — не назидание.

Отец был демократичен по отношению ко всем членам семьи, не то что сестра Ольга, беспрестанно поучавшая и выговаривавшая. Нет, он уважал сестру, слушался ее как старшую. А отца... Отца любил. И низкий с горчинкой голос, противоречащий всему его естеству, в тот вечер, вернее уж, ночь, насторожил Николая. Настораживали и удивительное спокойствие после всего того, что произошло с ним, его сыном, какое-то заговорщицкое спокойствие, порука, и весь ход разговора, зигзагообразный, с перечеркиванием только что сказанного, точно путник заблудившийся в лесу тропу ищет. Что-то творилось с отцом.

— Так-то оно так, сын: разум душе во спасение, всевышнему на славу. Но, бывает, спасения нет. И тут уж лучше за дело пострадать, чем за так, за здорово живешь. Разум-разумом, а быть безликим статистом, хоть и правильно мыслящим, честным, и того пуще — отдушиной для чьих-то бицепсов, право, кому охота! Фу, ты — мерехлюндия какая-то под этой глупой, равнодушной луной. Прости, упустил из виду, что ты у меня астроном. Конечно же, не луна тут виной, но глупости под ней творятся. А в детстве я представлял астрономов в черных колпаках со звездами и в балахонах до пят, с подзорными трубами в руках и толстенными талмудами под мышками, этакими знатоками сверхпрошлого и сверхбудущего, ясновидцами, не щами сытыми, а одной лишь звездной пыльцой. Во как! И вдруг мой родной сын — звездочет. А? Это все Забродин, все он, дорогой Федор Софроныч, причастил тебя к звездознанию — как там астрономия по-исконному-то?

— Звездословие.

— Вот бы старику, царство ему небесное, хоть одним глазком взглянуть в вашей обсерватории в самый мощный телескоп на эти звезды! — Новиков-старший приобнял сына. — Ничего, все будет хорошо. И насчет университета перестань волноваться. Нет, так нет. В конце концов, если на то пошло, человек образовывает себя сам. — Сергей Андреевич не разделял устремленности сына во что бы то ни стало получить университетский диплом. И без него можно заниматься любимым делом. Диплом — не знания. А знания у сына есть. И немалые. На душе Сергея Андреевича сделалось спокойно и надежно. Справное продолжение у него остается на этом свете. Он окончательно отвязался от настроений, опутавших его днем, когда его вызвали в комиссию по чистке. В досье комиссии ждали себе пополнения два подшитых в дело анонимных письма, подробно излагавших «контрреволюционную деятельность Новикова на должности уполномоченного Госторга». Впереди, безусловно, ожидались новые обличения, новые разбирательства... В общем, мало приятного. Однако ни слова из того сыну он не сказал.

Надейся, говорят в народе, на добро, а жди худа.

Так оно в жизни и получается. Надежды плутают, опаздывают, проваливаются безвозвратно, а подспудна ожидаемое худо приспевает без промедления.

Через день бывший студент Николай Новиков был вызван в университет на апелляционную комиссию, где получил по первое число за клевету на общественные организации вуза, носящего имя великого Ленина, и антисоветское выступление в Державинском садике при всенародном низвержении скульптурной апологетики царизма. Купец он и есть купец, сказали ему, одной рукой жалобы и апелляции строчит, морочит головы занятым строительством социализма людям, а другою за горло пролетариат хватает.

— Вы же, Новиков, деклассированный элемент, пережиток прошлого! — выступил на заседании комиссии самый молодой ее член, красивый, рослый, чернобровый блондин в кожанке. На столе перед ним покоился потертый портфельчик Новикова. — Маскировались, под простачка работали, но истинное лицо проявилось-таки. Надо же из кожи вон лезть, аж милиции пришлось вмешаться. И портфель с документами, статьей, читательским билетом забросили. Вот ваше отношение к университету. Чего ж вы хотите, какой взаимности от нас требуете? Разбираться с вами не здесь надо было, а там, там... — Чернобровый блондин показал на окно, подразумевая какое-то другое учреждение, скорей всего то самое, где Новиков уже побывал. За окном, на которое указал оратор, в июньском зное лениво шевелились зеленые листья, задиристо чирикали воробьи, оратору было жарко в кожанке, он раскраснелся, но терпел, даже пуговицы не расстегнул. — Либеральничаем, защищаемся, а я предлагаю поднять вопрос о целесообразности пребывания Новикова в штате многоуважаемой астрономической обсерватории. Как он там работает без высшего образования?