Мифы и мины для подрыва Российской государственности - Сергей Григорьевич Горленко

И тут не обошлось без лукавой руки провидения, в очередной раз перетасовавшей его колоду. В этой колоде он увидел, что месяцы, оставшиеся до конца войны, будут самыми ожесточенными и кровопролитными – немцы ведь, в отличие от своих малодушных союзников – румын, венгров и всяких там финнов, сдаваться не собирались, а намеревались биться насмерть. А значит, велик шанс, что ввиду убыли личного состава его, любимого Цына, снимут со звуковой батареи и отправят в боевую, на передний край, а там, о ужас! – бомбы, снаряды, пулеметные и автоматные очереди! Убить ведь могут! Как спастись? За дезертирство расстреляют, а вот за антисоветчину? Ну, дадут в худшем случае десять лет, зато никакой войны! Вот он, спасительный выход!

Как в воду глядел прозорливый Цын! Арестовали его 9 февраля 1945 года и отправили в Москву. Получил он не десять, а щадящие восемь лет. Родственница Решетовской, В.Н. Туркина, написала ей из Москвы: «Видела Шурочку, он возвращался с разгрузки дров на Москве-реке. Выглядит замечательно, загорелый, бодрый, веселый, смеется, рот до ушей, зубы так и сверкают. Настроение у него хорошее». Еще бы! Война для него кончилась!

С Краснопресненской пересылки он попадает в Ново-Иерусалимский лагерь, где трудится сменным мастером глиняного карьера, но поскольку зэки его как руководителя не воспринимали, видя его полную никчемность, Цын выпросил себе должность нормировщика, хотя, по собственному признанию, понятия не имел об этой работе.

Сообразив, что лагерное начальство несложно одурачить, в новом лагере на Большой Калужской Цын представляется уже физиком-ядерщиком, хотя единственное, что он знал из этой области, – это названия элементарных частиц. Впрочем, начальство, надо понимать, не знало и этого. В этом же качестве Цын попадает в Марфинскую спецтюрьму, где размещалась «шарашка» – Останкинский научно-исследовательский институт. Как он там умудрялся скрывать свою техническую безграмотность, непонятно, но лояльность лагерных властей к Цыну, думается, объяснялась просто – едва попав за решетку, он сразу же дал подписку о сотрудничестве с оперчастью под псевдонимом «Ветров». И главной его задачей была отнюдь не научная работа, а банальное «стукачество» на своих сокамерников, поэтому на его мелкое вранье начальство глядело сквозь пальцы.

Тут он снова берется за литературные занятия: «Этой страсти, писательству, я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть». По признанию Решетовской: «Комната, где он работает, высокая, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно, открытое круглые сутки. В обеденный перерыв Саня валяется на травке или спит в общежитии, утром и вечером гуляет под липами, а в выходные дни проводит на улице 3–4 часа».

И вот на такой «каторге» этот прохиндей провел большую часть своего срока! Да еще имел наглость свысока упрекать Достоевского, что он, дескать, «бездельничал на Омской каторге», и это при том, что, по многим свидетельствам, Федор Михайлович ходил на тяжелые каторжные работы наравне с остальными узниками.

Ничего не скажешь, умел бессовестный Цын устраиваться в жизни! Да! Он же ведь еще и в волейбол в тюрьме играл, за команду «Железная воля»! Это к вопросу о «возвышающих» его страданиях, извлекших столько сочувственных слез у Солоухина, Крупина и (шутка сказать!) самого Валентина Распутина!

Пора, однако, выбираться из биографического навоза, произведенного плодовитым Цыном. Жемчужного зерна мы, естественно, не откопали, да и откуда ему там взяться? Червей достаточно, хоть на леща, хоть на окуня, но это отдельная тема. Обратимся к «писанине» талантливого Цына, к его, так сказать, «литературному наследию». Читать его опусы – занятие неблагодарное, ибо чтиво это – утомительно занудное, откровенно скучное и удручающее по причине обилия очевидного вранья. Работа, конечно, большая, что и говорить – собрать такое количество лагерных баек, слухов и сплетен, но содержательная сторона, мягко говоря, значительно уступает объемам написанного.

Подробный анализ его «творчества» оставим цыноведам, это их хлеб, нам чужого не надо. Мы же на коротких примерах попробуем разобраться, что такого нового, какую правду явил миру глубокомысленный Цын. Вот он пишет о 1941 годе: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу!» Лозунг всю войну был один, который озвучил Молотов в выступлении 22 июня 1941 года: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!», и никто его не менял! Впрочем, в воспаленном сознании Цына рождались и не такие перлы, например пассаж о том, что сталинские репрессии привели к тому, что в армию Власова вступило больше миллиона человек, то есть почти 80 дивизий – больше, чем у немцев на тот период! Однако, по данным историков, не наших, зарубежных, она насчитывала не более 50 тысяч!

Однажды в компании бывших зэков, отбывших в лагерях на Колыме не один год, были зачитаны отрывки из «Архипелага ГУЛАГ». В частности, о том, как в декабре 1928 года на Красной горке в Карелии охрана оставила в лесу, на морозе 150 заключенных, и они все замерзли. Второй эпизод рассказывал о том, как в 1929 году на Кемь-Охтинском тракте охрана якобы загнала на костер и живьем сожгла роту зэков за невыполнение нормы.

Реакция всех слушавших эти страсти была однозначной: «Параша! Чистый свист! Лагерный фольклор!» «Параша» – на лагерном жаргоне означает не только судно для нечистот, но и недостоверный слух, а «свист» – преднамеренное вранье. Огня боятся не только звери, но и люди, которые при пожаре предпочитают выбрасываться из окон верхних этажей и разбиться насмерть, но не сгореть живьем, – так рассудили зэки. Поэтому невозможно представить, чтобы кучка охранников, пусть и хорошо вооруженная, могла загнать в огонь сотню здоровых мужиков. Скорее сами «вертухаи», то есть конвойные, оказались бы в костре!

Историю о замороженных лагерниках обсуждавшие тоже сочли выдумкой по двум причинам. Если бы охрана оставила заключенных в лесу, а сама отправилась бы в тепло, то зэки быстро нашли бы дорогу к ближайшему жилью и устроили бы там такое, что назавтра охрана пошла бы под суд. А если охрана осталась, то ей нужно было бы обогреваться, и тогда полтораста мужиков с пилами и топорами развели бы такой кострище, что безбедно переночевали бы до утра. В общем, «чистый свист»!

Еще большее недоверие вызвал рассказ о том, что в Печорлаге из 50 тысяч заключенных, строивших осенью железную дорогу на Воркуту, к весне остались в живых только 10 тысяч. «Каждый лагерь, это ведь не только место отбывания наказания, но и хозяйственная единица, на которую спущен конкретный