Убийца-юморист - Лилия Беляева

— Можно последний вопрос? — мягко сказала я. — Можно услыхать ваше суждение о самом Владимире Сергеевиче? Какое его основное качество, на ваш взгляд?

Ну всякого можно было ожидать… Но чтоб мне засветили в лоб гантелей…

— Скряга! — рубанул «похоронщик». — Скряга, каких мало!

— Да что вы! Он же, вроде, людям помогал, не отказывал…

— И это верно! — ответил Михаил Маркович. — помогал. Любил себя в этой роли. Властителя, дарителя. Помогал, когда Советы были. Из кармана государства. Тому даст квартиру, тому — дачу в Перебелкине, того отправит в Англию или в Мадрид по командировке… Нравилось ему, когда говорили: «Владимир Сергеевич все может!» Я знаю, что и Шор получил у него из милости квартиру, и Пестряков-Боткин, и Нина Николаевна… Вас что, заинтересовал тот листок с креста? Вся эта юмористика?

— Заинтересовал, — призналась честно.

— Юморил кто-то, у кого лишнего времени навалом! — уверенно кивнул самому себе «похоронщик». — Ну что ж… побегу хоронить следующего!.. Очень благодарен вам за проявленный интерес к нашему весьма специфическому делу… _ Подкинул руку с часами к глазам. — О! Уже двенадцать! Опаздываю! Вам в какую сторону? — и поднял руку для пробегающих машин.

— Михаил Маркович, если не трудно, объясните что такое «скряга» в применении к Михайлову? — попросила я, когда какая-то бежевая машина уже тормозила рядом с ним.

Он посмотрел на меня с веселой тоской всеведения:

— Это когда у человека зимой снега не выпросишь. Садитесь, я вас подкину.

Я села заодно со своей настырностью.

— Как это, как это «снега не выпросишь»? Нельзя ли поконкретнее?

— Можно. Только для вас, — он обернулся ко мне с переднего сиденья. Чаем не напоит, если вы к нему придете! Скряга и жмот, хотя в своих книгах воспевает доброту, бескорыстие и прочие подобные добродетели.

— Об этом мне никто ничего не сказал… Ирина не жаловалась.

— Особенность! — вскричал «похоронщик». — Всем женам и любовницам покупал дорогие вещи. Денег на них не жалел. Всем прочим — ни грошика из своего кармана. Субординация такая. Ни грошика. Хотя мог бы. Гонорары получал сказочные. Если вы уж очень этим интересуетесь, то спросите у тети Симы, она долгое время убирала у него, спросите, как он долго, медленно отслюнявливал ей рублики… И всякий раз добавлял: «Остаюсь должен… не обессудь… в следующий раз».

— Выходит, чудовище какое-то…

— Ничуть! — опроверг «похоронщик». — Обыкновенный человек со свойственными ему пороками. Не более того. Алексей Толстой тоже, говорят, щедростью не страдал, а все равно — классик! Но мне ближе Константин Симонов. «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины… Как шли непрерывные, злые дожди…»

И повел, повел меня прочь от Михайлова и троих умерших-убиенных писателей далеко-далеко. И явно с умыслом. Хотя то, что он рассказывал, было по-своему любопытным:

— То, что он многое-многое понимал — в этом тоже не сомневаюсь. Высказаться не мог, не смел. Не дано, значит, сверхсмелости. Но многим ли дано? Судить легче, проще. Я же предпочитаю благодарить человека за то хорошее, что он сделал, оставил, дал. Потому не обессудьте: о Константине Симонове у меня свои воспоминания. Я, например, с удовольствием наблюдал за ним, когда он, тамада, вел застолья. Сколько веселья, какое легкое, никому не обидное остроумие!

Я хорошо знал его первую жену и всех его четверых детей в разных возрастах помню. Я знаю, что Симонов сумел и после своей смерти не разобщить семью, как это подчас бывает, а сдружить. Как? Очень просто. Он составил продуманное завещание и никого из своих родных не унизил, не обидел. Правда и то, что ему было чем наделять — богатый человек. Так или иначе дружба между детьми сохранилась…

Всем, кто знал его за несколько лет до смерти, и мне в том числе, казалась нечеловечески исступленной его работа. Он писал, выступал, работал с теледокументалистами, мотался, как обычно, по миру. И вдруг звонок: «Симонов умер…»

Впрочем, не совсем вдруг. И не совсем «умер». Его, как говорится, закололи врачи. До лежания в нашей больнице он побывал в Париже. Там его осмотрели медицинские светила. Он жаловался на почки. Им же не понравились его легкие. Он успел потом побывать на симпозиуме в Ташкенте. Прилетел в Москву — очень плохое самочувствие. Куда? В Кремлевку. Там и умер. Сочли от рака легких. Но приехал профессор-легочник из Исландии и… Да, бывают же такие печальные курьезы… Этот профессор выяснил, что пациент много лет курил трубку. Исландец обнаружил слой смолы на легких писателя. И там, за рубежом, оказывается, есть, создана специальная машинка для очищения этого налета. Но — поздно… Все это мне рассказали в больнице, когда я приехал забирать тело писателя.

Какое ужасное у него было лицо! Что же за боль, что за муку он перенес! А ведь совсем недавно я видел его энергичным, красивым, с этими живыми, въедливыми глазами, белыми волосами и темными бровями! И надо свыкнуться с этим новым, пугающим обликом. Тяжко. Лучше не смотреть…

Где хоронить? Заранее было решено, что «согласно регалиям» — на Новодевичьем. Шуршат бумажки в руках чиновника, заполняющего анкетные данные. Вопросов нет — Симонов есть Симонов.

Вскрыли завещание. Воля покойного такова — кремировать и прах развеять. Почему развеять? Почему именно под Гомелем? Его личный юрист рассказал мне: там он воевал, попал в окружение, из которого выйти практически было невозможно. Там, в окопе, Константин Симонов поклялся одному полковнику: «Если мы все-таки прорвемся и останемся живы — я свой прах развею здесь».

Позже этот полковник стал начальником Белорусского военного округа.

Мне надо было все сделать быстро. Отвез тело в Донской крематорий. Получил обещание — через три дня отдадут урну с пеплом. Но у нас уже билет на завтра, на утро. Пробую убедить, растолковать. В ответ будничное: «Ничего не получится». Значит, пора предлагать деньги…

Ранним утром нам с юристом Келлерманом служитель крематория протянул горшочек. Мы в обмен отдали мятенькую бумажку — квитанцию. Это, признаюсь, страшненько и неловко — нести Симонова в горшочке. Конечно, прах, пепел, да и ещё к тому же кто может точно сказать чей. Нас же в «преисподнюю», где сжигают, — ни на полшага… Идем, молчим. Думаем об одном: как же так, вся огромная, разнообразная, набитая событиями, страстями жизнь поэта и писателя уместилась в итоге вот в этом горшочке? Вот и все? Тока?

Наши шаги отчетливы в тишине не проснувшейся толком улицы. И о себе, конечно, печалью о себе тоже, хочешь не хочешь… Раз такой человек — в пепел, то что ж ты…

… Через три месяца умерла его жена. Она знала, что больна, давно знала. Ее просьба — распылить пепел там же, «где Симонов», — была выполнена. Надо ли добавлять, как она любила его?..

Ускользнул… Не захотел сказать о Михайлове и трех из списка больше того, что сказал. Я смотрела вслед машине, увозившей от меня, возможно, самого ценного свидетеля.

Однако я не имела права совсем уж обесценивать информацию, полученную от «похоронщика». Ведь он первый, единственный протянул нить связи между Михайловым, Пестряковым-Боткиным и Семеном Шором. Последние, выходит… были обязаны Михайлову! Он дал им квартиры. А это — серьезное благодеяние.

Когда я подходила к дому, меня вдруг кто-то тронул за плечо. Обернулась. Милиционер в полной форме.

— В чем дело? — интересуюсь.

— Позвольте ваши документы.

— Зачем? Что такое я сделала, чтобы… И вообще сначала, согласно закону, вы должны показать мне свои.

— Пожалуйста, — он вынул из кармашка «корочки», развернул. Я схватила фамилию и имя «Петров Юрий Петрович».

— Итак? В чем дело? — подняла я голос, вынимая из сумки свои корреспондентские «корочки».

— Вы похожи на одну девушку… мошенница… орудует в вашем районе… У нас есть фоторобот. Если хотите — гляньте.

Действительно, в руках у него оказался портрет, сделанный машиной. На меня эта предполагаемая мошенница была похожа, как огурец на капусту.

— Извините, — милиционер смутился и, козырнув, отступил от меня шага на три. — Проколы и у вас бывают.

— Да, конечно, — согласилась я и пошла к подъезду.

И лишь в лифте сомнение царапнуло душу: «Чего это он пристал ко мне? Может, маньяк какой? Может, переодетый бандит? Может, это первый звоночек от тех, кто не хочет, чтобы я распутывала клубок?»

Попробовала вспомнить лицо милиционера и не смогла. Уж больно какое-то оно у него обыкновенное, самого среднего разряда, никаких особых примет. Если… если не считать щербинки над левой бровью.

Решила позвонить в отделение. Дежурный ответил сразу:

— Юрий Петрович Петров у нас не числится. Мы разыскиваем мошенницу. Может, кого ещё подключил горотдел?

— А так бывает?

— Бывает, — был ответ.

И я успокоилась. Тем более, что передо мной лежал длинный конверт с письмом из Швейцарии. Я прочла его медленно, как, возможно, страждущий читает рецепт для лечения ангины: «Полоскать горло следует соком клюквы с медом, а ноги пропарить в горячей кипяченой воде с горчицей…» Я бежала взглядом по хорошим словам и по очень-очень хорошим которые нужны, необходимы каждой женщине, но увы, достаются не всем… «Милая, любимая, самая-самая… Красиво жить, конечно, не запретишь. Живу я именно так красиво. Работаю с удовольствием, отношение ко мне отличное. А если добавить сюда швейцарскую сказочную природу-погоду, то нет никаких причин для жалоб. Я же сам знаю, сколько врачей хотели бы оказаться на моем месте. Но, родная, без тебя меркнет свет… Но, любимая, я считаю дни, а скоро буду считать часы, минуты до того мгновения, когда увижу тебя, как ты спускаешься по трапу самолета и уже издали улыбаешься мне одними глазами. Позволяю тебе вопить, царапаться, топать ногами и всякими иными способами открещиваться от меня, но факт есть факт — ты вся моя, потому что и я весь твой и наоборот. Каюсь, пробовал весь, с ушами, углубиться в дело, а тебя посадить под розовый куст где-то с краю. Чтоб не мешала. И рассыпать вокруг шоколадки-мармеладки. Чтоб жевала. Ничего не вышло. Я иногда даже на острие скальпеля вижу твою ехидно-веселую улыбку. В операционной, под включенной лампой…»