Убийца-юморист - Лилия Беляева

Мне не надо доказывать, что христианство — религия, поддерживающая добродетель, что православие способствует объединению русского народа, что заповеди Христа — учебник нравственности…

Но… но… сторонники ислама убеждены, что их религия куда более «святая», чем все прочие… А верующие евреи равно скептически воспринимают и православие и ислам… Ну и так далее. И сколько же крови пролилось и проливается человечеством из одной жажды доказать, что «наша религия самая-рассамая»…

Обо всем этом я думала, когда ехала на кладбище, где похоронен В. С. Михайлов чтобы узнать, а не повторялись ли попытки приклеить листок с тремя фамилиями к кресту на его могиле.

Бывают дни, когда тебе очень нужна везуха, но она не показывается, видно, сидит где-то и бездельничает. А бывает — везет неизвестно почему.

В этот день мне повезло дважды. Могилу В. С. Михайлова убирала знакомая женщина: подметала вокруг шаркающим веником, общипывала с роз в банке пожухлые лепестки и вялые листья… Подняла на меня тихие глаза, без раздражения ответила на мой вопрос:

— Нет, девушка, никто давно не клеил эту бумажку. Отдирать её уж так нелегко было! Что ты! Я и кипяток лила, и ножом скоблила… Еле-еле! А теперь хорошо, никто не хулюганит…

Я пошла, было, назад. Но дорогу мне преградила каталка с гробом. За нею брели буквально два человека, не считая могильщиков. В гробу белело худое, с вдавленными щеками, лицо пожилого человека.

Гроб проехал, а кладбищенская служащая сообщила мне с печалью в голосе:

— Опять писателя повезли. Опять бедного. Сколько их поумирало в эту зиму и весну — не перечесть прямо!

— А почему вы решили, что это писатель?

— Потому что ихний похоронщик за гробом идет, его у нас все знают, Михаил Маркович, вон тот, что повыше и седой.

Я сейчас же пошла туда, куда, повизгивая колесиками, катился гроб бедняка… Сама судьба подталкивала меня на верный путь, где смогу получит ответ на целый ряд вопросов. Если смогу… Если Михаил Маркович захочет общаться и откровенничать…

Есть мудрая такая сказка: яблоня говорит сестрице Аленушке, мол, я выполню твою просьбу, а только ты сначала съешь мое кислое яблочко… Так и со мной получилось. Прежде я должна была выстоять у гроба безвестного писателя, пока могильщики прилаживались к нему со своими веревками, а потом, заодно с Михаилом Марковичем и пожилой женщиной в черном бросила, как полагается на крышку гроба три горсти сырого песку… Женщина, видимо, жена покойного, не плакала, глядела сухими, расширенными глазами прямо перед собой. Михаил Маркович произнес, когда расторопные могильщики засыпали могилу:

— Мир праху твоему…Пусть земля будет тебе пухом…

— Спасибо, — не глядя на него, отозвалась женщина. — Я останусь здесь.

Мы с Михаилом Марковичем не торопясь пошли прочь, сначала по узкой дорожке мимо оград, потом по аллее, полузатененной кронами старинных лип. Я ещё готовилась произнести первую фразу, а он уже сказал раздумчиво:

— Надо, надо верить, что есть вторая жизнь. Надо верить! А вы не согласны?

Он повернул ко мне крупную голову с горбатым носом и черными, пронзительными глазами.

— Согласна. Иначе…

— Вот именно! — подхватил он. — Вот именно! Не хочу верить, что человек, сложнейшее явление природы, её творец, её венец — и как кусок говядины, и в прах, удобрение, и никаких последствий! Я долго-долго был атеистом, но близость к «царству мертвых», печальные мои обязанности поколебали эту мою атеистическую, необременительную для души веру. Со мной произошло… Мысли одолели… Умер — и конец всему? В яму и безо всяких последствий? Вот только что видел этого умнейшего благородного писателя, перекинулся парой слов — и нет его… Весь ушел? Со всей своей могучей интеллектуальной энергией? Не верю! Согласен с теми мыслителями, которые доказывают, что энергия не исчезает и действует в дальнейшем на всех нас, живущих. Энергия… ореол… Христос… как олицетворение величия духа, любви… Когда я стал мыслить таким вот образом, всякие мелочные споры-ссоры, суета, борьба самолюбий показались мне особенно ничтожными… Да, да, я поверил и в то, что есть какое-то возмездие для недобрых, унижавших других, тем более уничтожавших… А вы журналистка?

Я опешила:

— Да. Но откуда…

— У меня хорошая зрительная память. Я видел вас на похоронах Михайлова. У меня слабость к блондинкам с голубыми глазами. Я спросил у вашего фотографа, и он мне сказал, кто вы. Вам Худяков Николай Николаевич кто, родственник или знакомый? Или вас очень удручили похороны с двумя провожающими и вы решили присоединиться, сгармонизировать процесс?

— Скорее всего… — ответила я. — Но мне, кроме того, хотелось поговорить с вами.

— Лично? Что же такого во мне интересного?

— Ну хотя бы ваша близость к писателям… Ваша точка зрения на представителей этого клана… Разве вы мало знаете?

Михаил Маркович улыбнулся со значением, явно польщенный моими словами.

— О! Столько и чего! Столько и чего!

— Я была бы вам очень благодарна, если бы…

— Здесь неподалеку есть кафешечка, — решил он безо всяких проволочек. — Посидим, поговорим. Мне нужна передышка. Сегодня ещё одни похороны. И опять беднота. Но, понимаете ли, Худяков — это святая простота, приверженность благородной идее, поиски смысла жизни и нежелание унижаться, а следующий представитель писательского мира — уже совсем иное… потому что отнюдь не был радостью в доме. Он превратил дом в ад. Пил, сквернословил, дрался с домашними. Небольшого калибра поэтик. Всего сорок два года. В нищете, неухоженности их быта чувствуется многолетняя безысходность, бездна страданий от неудовлетворенного честолюбия малоодаренного отца семейства. Домашние, конечно, будут плакать. Но «ритуально». В глубине души они рады, что их муки кончились, что кошмару пришел конец…

— А есть, на ваш взгляд, какая-то существенная разница между смертью выдающегося писателя и неудачника? — спросила я, инстинктивно оттягивая главные вопросы, и — вот, негодная! — стараясь пуще расположить к себе этого почти бесценного для меня человека.

— Никакой! — с готовностью ответил он. — Никакой если иметь в виду их родных. Как правило, родственникам и того, и другого отраднее думать, что мир в лице их кормильца потерял ещё одного Льва Толстого или Александра Пушкина. Увы, людям свойственно самовозвышение даже в самые вроде печальные минуты… Недаром вдовы писателей очень часто искренне убеждены, что общество не воздало положенного их любимому человеку, что «это позорно и низко», и способны говорить об этом годами, десятилетиями… Что ж, не самая огорчительная человеческая слабость… Я и писателей понимаю… Если бы не понимал — служил бы в другом месте. Но я приглянулся легендарному писательскому «похоронщику» Арию Давыдовичу. Это была весьма интересная личность. Ходил с палкой, при необходимости вынимал по-старинному, из кармашка, большие часы фирмы Мозер. Он мне так сказал: «Писатели — это особая публика. Здесь есть свои тонкости. Работа у них связана с огромной тратой нервной энергии. Отсюда легкая возбудимость, подчас склонность к острым конфликтам по малозначительным поводам… И кто сказал вам, что ритуал похорон — это пустяки и дело едва ли не жуткое? Достойно проводить человека в большой путь — это серьезная, интеллигентная, очень нужная работа».

Он-то меня и убедил, что только степень полезности делает труд привлекательным и поднимает твое достоинство: только общение с людьми, круг их забот помогают и тебе чувствовать себя нелишним в этой быстротекущей, многотрудной жизни. Много кое-чего рассказал мне тогда старый «похоронщик». Если не ошибаюсь, он имел какое-то отношение даже к похоронам Льва Толстого. А уж то, что вместе с Горьким подготавливал открытие Союза писателей, — отнюдь не легенда, а быль. И когда пришла война — занимался эвакуацией писателей и их семей…

Подумать только! Еще в ушах наставления Ария Давыдовича, а с тех пор прошло почти тридцать лет!.. И за эти годы, простите, я похоронил многих писателей и их близких… Организовывал ритуал-прощание с Борисом Пастернаком, Александром Твардовским, Константином Симоновым, Константином Фединым, Ильей Эренбургом, Сергеем Смирновым, Сергеем Наровчатовым, Владимиром Тендряковым, Юрием Трифоновым…

— Печальный ритуал… И в нем, наверное, сказываются особенности писательской среды, её нравов?

— Боже мой! Тут я позволю себе немножко посмеяться. Как смеялся Михаил Светлов в свое время. Он знал, что писатель писателю рознь согласно иерархической структуре и месту на «ступеньке». Он был вполне осведомлен о разнице в оплате похорон а надгробий в зависимости от «чина» писателя. И вот эта-то, «могильная» субординация его веселила необычайно. Он явно относил её к бредовым идеям, достойным только издевки. От него изредка приходили в Литфонд телеграммы такого содержания: «Прошу не хоронить меня согласно иерархическим признакам. Причитающуюся сумму прошу вернуть наличными. Запомните: лучше дать при жизни в теплые руки, чем после смерти в холодные»…