Убийца-юморист - Лилия Беляева

«А любить?» — едва не сорвалось с моего языка. Но я сдержалась.

И второй раз почему-то не дала себе воли, когда захотела спросить вдову о несчастных Пестрякове, Шоре и Никандровой, что, мол, она думает по этому поводу. Хотя все, казалось, располагало к продлению доверительной беседы: так лучисто сияло солнце, так ярка была небесная лазурь, до того устало и кротко смотрели темно-карие глаза вдовы на бликующий бок синего чайника для заварки…

Однако что-то шепнуло мне: «Подожди. Не торопись. Рано. В другой раз». И я стала благодарить за гостеприимство и прощаться.

Хозяйка меня не особенно удерживала. Но с готовностью предложила:

— Я вас увезу в Москву.

— Нет, нет, не надо, мне хочется пройтись, подышать…

— Да, да, воздух у нас здесь хороший, — согласилась она и сейчас же перевела стрелку на другой путь. — Не берите в голову то, что наговорил Андрей про писательские дачи. То есть здесь ест и правда и неправда. Владимир Сергеевич эту дачу получил как лауреат и как крупный общественный деятель. Он, действительно, был пишущим секретарем Союза, а такие как бездарный председатель Литфонда Корбунов или другой председатель, или третий… они схватили чужое, общественное. Могу добавить интересную деталь, если эта сторона жизни вас интересует: многие так называемые писатели потому за эти дачи держатся, что с их помощью делают бизнес: квартиры в Москве сдают за доллары, а на дачах живут. По существу на хребтах малоимущих писателей благоденствуют. Хотя в литературе они ничто ноль без палочки… Понимаете?

— Стараюсь… Надеюсь, мы ещё встретимся. Ведь ваш покойный муж — это глыба.

— О да, конечно! — отозвалась благодарно Ирина. — С налету о нем нельзя написать. Он ведь был, так сказать, многостаночник… Я буду рада с вами поговорить… что-то вспомнится… Но повторю ещё и еще: он дал мне счастье чувствовать себя защищенной, бесконечно любимой… Он не мог со мной расставаться дольше чем на неделю. Мы с ним побывали и в Мадриде, и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне, и в Африке, и в Австралии… Теперь я без него как… как в пустыне, где воет ветер… Одна, одна… Только и спасаюсь, что приходят люди, экскурсанты, знакомые… Потихоньку разбираю архив…

И опять к горлу подступил вопрос о безобразном поступке некоего лица или лиц, которые несколько раз, с непонятной целью и упорством приклеивали к кресту над могилой Михайлова список из трех фамилий Членов Союза писателей… И опять я проглотила шелохнувшийся, было, язык и сдула с руки божью коровку. Она задрала твердые, пятнистые крылышки с мягкими подкрыльями и улетела… Я вышла за калитку и, было, направилась по прямой дороге вправо, как посоветовала Ирина. Мне хотелось побыть одной. Мысли в голове толклись, словно просители в приемной большого начальника. Мне не терпелось хотя бы бегло рассмотреть каждую из них, выделить самые значимые, отмахнуться о случайных, пустых…

Однако хотеть — это одно, а исполнить — совсем другое. Не успела я сделать и десятка три шагов — услыхала сзади настигающий полубег и невольно оглянулась.

— Это я. Что вам одной? Скучно! — услыхала решительный голос Андрея. Кошка Деза смотрела на меня с его плеча по-совиному во все глаза и весьма строго. — А я вам сведений полезных накидаю. Вон, глядите, за тем забором живет писатель Бакланович. Он при Советах как сыр в масле катался. И коммунистом, конечно, был. А как пришла демократия — раскричался, что ему Советы житья не давали, что только теперь он, во блин, расцвел. Один не ходит. У них, таких, своя шайка-лейка. Друг за дружку держатся крепко. Тронь одного — завопит в тыщу глоток.

Мы шли дальше. И дальше Андрею было что рассказать.

— За этим забором затаился старый психопат Ерниченко Юрий. Это он велел колхозы-совхозы разогнать. Орал, орал! Он в девяносто третьем по телеку вопил: «Раздавите гадину!» Ну стравливал русских с русскими. Сам-то на толчке сидел, книжку читал, а пацанов мочили почем зря. Теперь получил домину для своего хренового фонда или как там его — тоже в аренду сдает, баксы хапает… по загранкам шляется. И Сталина критикует. И тридцать седьмой год вспоминает. Я вот тут подумал: сколько же жира в холку себе набили те, кто при Сталине ему всякие оды пели, диссертации про него сочиняли! Он их кормил, кормил! А теперь все те, кто про него любую хреновину пишет, — жируют. И про Ленина. Самые кормные темы, ексель-моксель! А то, что народ оголодал сейчас, что беспризорников развелось, взятки берут все, кому не лень, — это «наветы коммунистов», это противники демократических реформ пробуют испачкать эти самые судьбоносные реформы… А вон за тем забором — нынешнее начальство Литфондовское. Старый жопан-хитрован Вогнев. Я раскумекал, как он со своими сподвижниками нынче распределяет эти самые дачки. Если своему — то пожалуйста. Если чужой захочет влиться в их элитные ряды — не выйдет ни за что! В дурака превратят не своего, скажут, что не видели его заявления, скажут, напишите ещё одно, а потом скажут, что где-то и это потерялось, что поищут, может, секретарша куда положила и забыла где… Целая система! Те ещё ловкачи! Он уже в гроб глядит, не тело, а презерватив с дерьмом врастяжку, а все целит чего ещё схватить и схавать!

— А не слишком ли вы их всех?

— Я-то? Я-то ещё помалу… Хотя право имею сплеча и по мордам, по мордам! Вы не поняли разве, что они мне душу разворотили? Выжгли как напалмом все красивые мысли и надежды! Я же вам уже говорил! Я ведь совсем блажным был, когда читал их книги стихи и верил, что они-то уж точно живут по совести, страдают за людей… Обманули, гады! Облапошили! Плюнули в душу сколько хотели! На собственный прокорм работали и работают! А пузырятся, пузырятся, про духовность какую-то пробулькивают! Обыкновенные торгаши с рынка. «Сегодня почем Иосиф Сталин? О! Сейчас настрочу в его честь и схапаю тысчонки три». «А нынче почем?» «Ах, если против него, то целый миллион?! Сейчас засяду за машинку!»

— Пуст так, пусть это — чистая правда, — сказала я резковато. — Хотя, смею предположить, что вы как-то чересчур… Ну а Михайлов? Совсем святой?

Андрей снял кошку со своего плеча, прижал к себе и, молитвенно дернув бровями, произнес:

— Да его рядом с ними и поставить нельзя! Он сам по себе. Вот он все-все писал от души. Я потому и ючусь при его даче, что мне там в кайф. Я читаю его стихи, пьесы, романы… Я видел его живьем… Такой был спокойный, устойчивый дед. Мы с ним хорошо беседовали. Он без гонора. Эти-то выкобениваться любят, а он не хотел, не умел… Если бы не он — я бы, может, сиганул с моста и всех делов-то. Но он мне веру дал… Он доказал, что в жизни, как и в песне поется, рядом с дерьмом как-то же уживается золотишко. Если я не совсем бездарный, напишу роман обо всем этом. Ну, и о жизни своей, и о Владимире Сергеевиче… Ему и посвящу.

— Уже что-то ест, написалось?

— Кое-что… план наметил… страниц четыреста выдам, не меньше. Пуст все люди узнают, какой необыкновенный человек был Владимир Сергеевич!

Андрей обнял свою кошку и стоял с ней вот так на перебелкинском перроне, пока я не села в электричку, а она не дернулась с места…

«Любопытный экземпляр, весьма любопытный», — думалось мне под стук колес и быстрое мелькание придорожных берез, рябин и осинок. Цена Ирины в моих глазах выросла. Не всякая женщина способна терпеть поблизости столь дерганное существо и ценить такое яростное правдоискательство — это уж точно.

Но вот если он её любовник, тогда…

А что тогда? Ведь сердцу не прикажешь… Почему ж одинокой женщине и не ответить н пылкие чувства молодого, крепкого парня? Тем более преданного делам и трудам её мужа, к которому она была привязана не на шутку, если целиком поверить её признаниям.

Опять же гвоздь в голове: «Почему она ни слова про покойного Козырева? Бывшего своего мужа? Почему решила вовсе не касаться этой скользкой темы? А я ведь думала, что и зовет меня к себе, чтобы как-то помянуть незадачливого певца-игрока, как-то отвести подозрения от себя…

Но она — вот бой-баба! — бесстрашно привозит меня к себе на дачу, где чувствует себя хозяином её молодой горластый любовник-правдолюбец!

Значит, ничего не боится Ирина Аксельрод? Значит, вполне возможно, что…

Мысль, которая пришла мне в голову, была отвратительна и противоправна. Такие мысли могли роиться в голове только очень отвязной, распущенной беспардонной бабы, которая привыкла со сладострастием уличать людей в грехах и грешках, а сверх того — непременно и навешивать на них грехи ими не совершенные.

Мне стало так не по себе, так стыдно за свое бессовестное, оголтелое воображение, что я даже мыкнула-мяукнула как от боли. И чтобы отогнать от себя липучую, кусачую муху чудовищной подозрительности, — достала из сумки мемуары Владимира Сергеевича Михайлова, раскрыла тяжеловатый том и принялась читать. В конце-то концов мне рано или поздно надо было ознакомиться с этим произведением писателя, чтобы задуманная статья о нем выглядела достойно.