Убийца-юморист - Лилия Беляева

— Ты, Дарья, помимо своей воли, рисуешь не такого уж поганца, сказала я. — А как бы даже завлекалочку…

— Разве? Тебе что, нравятся безответственные люди? А он — такой! Вон ведь умчал ни с того ни с сего куда-то в тундру со своим мольбертом и плевать хотел, как тут мать… Но, думаю, если ему позарез будут нужны деньги — уворует у неё все, самое ей памятное, дорогое, и не зальется краской. Ну нахал! Но юморной! В компаниях — первый. Мать смешил до слез. Она… вспоминаю… мне по телефону рассказывала и смеялась про его последний с ней разговор. Она пришла к нему в мастерскую, он в подвале себе оборудовал, а её милый разлюбимый сынок стоит перед холстом и вопит: «Сволочи! Гады! Фашисты!» Она его спрашивает: «Что случилось? Какие фашисты?» Он говорит: «Смотри, мать, что эти убийцы сделали! Смотри! Они сожрали мою обнаженную натуру! За одну ночь сожрали!» Мать испугалась. Стала искать кости от бедной съеденной натурщицы. А он вопит: «Свиньи! Ни стыда, ни совести! Такую славную обнаженку съесть!» Мать спрашивает: «Неужели тараканы могли такое?» Она ведь у нас всегда была простодушная, доверчивая… «А как же! Запросто! — кричит Витька. — Гляди, что от неё осталось, от моей прелестной обнаженочки, от селедочки моей! Сколько эти сволочи ходов в ней понаделали! Придется выбрасывать!» Оказалось, в доме жил пьяница, сто лет пол не подметал, а все на него бросал. Слой грязи, гумуса образовался с полметра. Можно было картошку выращивать. Вот в этом гумусе жили несчитанные тараканы. Когда первый хозяин приступил к ремонту, он первым делом выжег все вокруг каким-то ядом, чтоб все микробы, вся живность передохла. Но тараканы оказались живучие, они водопадом переселились в подвал и, действительно, почти всю селедку сожрали за ночь, которую он положил на блюдо, чтоб писать…

— Дарья, — спросила я. — Ты не слишком строга к своему брату?

— Сыплю факты. Глянь на эту могильную плиту. Да не на мозаику, а рядом. Видишь бумажку с кусочками мозаики? Подними! Ссыпь мозаику в руку.

Я сделала все, что она велела.

— А теперь, — в голосе моей подруги звенело торжество, — теперь расправь бумажку и, голову даю на отсечение, ты обнаружишь, что это не пустой листок а из маминых бумаг, где есть её записи.

И точно. Листок оказался заполнен сверху донизу почерком Нины Николаевны, очень характерным, — крупным, с очень кругло написанным «о».

— Убедилась? Говорю, ему ничего не стоит схватить со стола для своих нужд и без спросу, разумеется, любой предмет. Видишь ли, на него напало вдохновение! Он, уверяет, ничего не видит и не слышит в такие моменты. Но согласись, тридцатилетний мужик, который приходит к матери, чтобы отколупнуть от её пенсии, — ничтожество, способное на многое. Такой последний штрих к портрету моего братца тебя не очень шокирует? Сама понимаешь, я ни на чем не настаиваю. Я не имею права пальцем тыкать в него и приписывать ему сверхпреступление. Но я должна рассказать тебе, какие чудовищные мысли бродят у меня в голове… Я их прочь гоню, а они опять тут… Я кляну себя, а они отбегут в сторону, подождут, и опять на свое место. Пойми, я любила свою слабую, беспомощную мать, несмотря ни на что. Она писала такие добрые стихи. Есть и про меня. Хочешь продекламирую?

— Давай.

Дарья дернула к себе край куртки исчезнувшего брата-художника, небрежно брошенной на спинку старого стула, вытерла им паутину с пальца и тихо-тихо проговорила:

Дашенька шла по дорожке,Дашеньке встретился еж.Он уколол её в палец немножкоИ проворчал: «Это я понарошку.Ежиков лучше не трожь.Мы не умеем ходить без одежки…»

Дарья умолкла. В паутине на окне с яростным, исступленным жужжанием забилась муха и стихла, потому что сумела как-то выскочить из ловушки…

— И никогда, никогда твоя мать даже не намекнула вам, кто отец твоего брата, как его хоть зовут?

— Никогда.

— А вы просили?

— Конечно. Любопытно же.

— И говоришь, что Нина Николаевна была совсем бесхарактерная? Податливая?

— Значит… значит, Татьяна, она при всей своей бесхарактерности хранила какую-то тайну вокруг Витькиного происхождения. Что-то такое, о чем смертельно не хотела, чтоб кто-то узнал. А как это ещё понимать?

— Скорее всего так. Тайна смертельная…

— Но мне кажется, Витька мог узнать, откуда, от кого он произрос. Мог. Она с ним в последнее время часто шепталась… Я заставала: сидят рядышком, плечо в плечо… Да я уже об этом тебе говорила… Я тебя запутала окончательно?

— Бесповоротно.

— Чтоб ты совсем уже хорошо не думала обо мне, добавлю — и я, если припрет, бежала за денежкой к матери… А Витька, какой-никакой, а дочке Настеньке тоже в клюве чего-ничего носит… Я говорила тебе — от Людмилы Настенька, от первого брака…

— Скажешь, где Людмила живет?

— Зачем?

— Хочу встретиться.

— Надеешься, что она его тоже в убийстве родной матери заподозрит? Зря. Она любит его, несмотря ни на что. Говорю, он для женщин неотразим как Марчелло Мастроянни! Как ди Каприо! Но если хочешь, если для дела — дам Людмилин телефон… Поговори. Если поймешь, что я своего братца обгадила ни за что, — сейчас же сообщи мне. Если поймешь, что я полная шиза — вызывай «скорую» из психушки…сяду — не пикну. Только Юрика расцелую напоследок, мужу крепко пожму руку за то, что честно изворачивается, чтобы нас прокормить в период повсеместного торжества кризиса и всяческого упадка… Сама-то после всего услышанного не попадешь, случайно, на Канатчикову?

— Постараюсь не попасть, — пообещала я, вышагивая на свет божий из запущенного хозблока-мастерской.

Уже в Москве, в метро, при прощании Дарья посмотрела на меня с нездоровой какой-то подозрительностью и спросила срывающимся голосом:

— Я — противная? Я вовлекла тебя в какую-то черную дыру? Эксплуатирую твою обязательность? Обливаю грязью брата, а сама себя люблю не знамо как? А к тебе не приходило в голову, что именно я подстроила все это?

— Что именно?

— Ну… смерть матери, которая меня не очень любила?

Я видела, что моя подруга не владеет собой. Рассопливилась, но, забыв про приличия, интеллигентность, не стала открывать сумку, искать носовой платок, а взяла и вытерла нос воротничком брусничной кофты.

— Ответь мне, Дарья, на один вопрос, — жестко приказала я. — Ты способна ухохотаться вблизи открытой могилы? В момент похорон? Чужих похорон?

— Ты обалдела! Я же православная по натуре! Меня же мать с двух лет учила не трогать пальцем ни жучка, ни паучка! Я же довольно воспитанная, в конце концов! Это же только какой-то негодяй… или пьяница с перепою способен на такое!

Электрички гремели справа и слева. Но я отчетливо слышала каждое её слово — так она, рассерженная, кричала от обиды.

Я закрыла ей рот своим чистым, в квадратик сложенным, носовым платком и, глядя в глаза:

— А брат твой, Виктор, мог такое? Хохотнуть в момент погребения.

Она развернула мой платок, утерлась им, кивнула, хлопнув темными, слипшимися от слез ресницами:

— Мог! Он когда выпьет, жутко заводной и юморной. Такой оболтус…

Я хотела сейчас же и предложить, мол, давай договоримся, как только твой брат появится на горизонте, — ты мне звонишь, мне надо с ним встретиться. Хотя бы для того, чтобы узнать — был ли он во время похорон Михайлова на кладбище, где стоят его надгробия с кистью красной рябины.

Но — перетерпела, резонно решив, что если Виктор объявится, — Дарья не скроет от меня этот факт. Пока же не стоит чувствительную мою подругу, запутавшуюся во всяких предположениях, вовлекать в процесс… По разным причинам не стоит… Более того, я, неверная, сейчас же и сыграла равнодушие к Виктору и его выкрутасам:

— Мы с тобой, все-таки, стервочки. Готовы всех собак навешать на отсутствующее лицо. У нас воображение чрезвычайное. Чисто девичье. Потому что не знаем истинного ворога, а знать хотим. Вот и цепляемся к Виктору… Он же нас первый если об этом узнает, и обсмеет…

— Так ты, Татьяна, считаешь, что я, вроде бы, в бреду? Шарики за ролики?

— Немножко. Отчасти. Такое пережить!

Но я так вовсе не считала. Фигура её неоднозначного брата Виктора, как бы там ни было, но таила в себе некий секрет если принять во внимание хотя бы десятую долю из зловещей характеристики его сестры.

— Татьяна, — были последние слова Дарьи перед тем, как нам разбежаться в разные стороны. — никогда, никогда прежде я не слышала, чтобы мать кричала на своего любимого сыночка. Но в день, когда я их увидела вместе, в последний раз, в московской квартире, она назвала его даже дрянью, если он посмеет что-то там сделать. Увидели меня и — умолкли. Я спросила: «О чем это вы?» Мать ответила: «Решил сделать татуировку на плече. Я — против». Тогда мне такое объяснение показалось убедительным. Теперь — нет. Слишком мать была гневна, красна лицом… Из-за татуировки? А ведь Витька одно время волосы до пояса отрастил — она только смеялась. Потом обрился как кришнаит — она тоже ноль внимания. Еще я помню, что в тот день, когда она кричала на него, он в ответ сказал со смехом: «Козлов надо подвешивать за яйца, мамуля! Козлов необходимо подвешивать за яйца! Что все прочие козлы знали — возмездие грядет, как бы они не колбасились. Нельзя, нерентабельно от козлиной вони только отмахиваться веером. За яйца и на фонарь!» Что-то в этом роде… «Прибью!» — ответила моя кроткая мать.