В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

ущерб, впитывая блаженное тепло. Время от времени приходилось менять положение и разворачиваться спиной – обращенные к огню поверхности одежды буквально дымились, но с других сторон не сохли, орошаемые обильной моросью. Выручал кусок полиэтилена, игравший роль отражателя, однако слишком близко к костру он коробился, грозил расплавиться и потечь.

Палаток не было – их загрузили в другую лодку, зато вся еда и котелки оказались у нас. Как ни удивительно, есть не хотелось совсем – чувство голода не то что притупилось, а как-то атрофировалось, хотя последний раз мы ели в час пополудни. Тем не менее, умом понимая, что необходимо поддержать силы, вскипятили котелок с двумя кубиками бульона и с удовольствием выпили горячее. Занозой омрачала существование неизвестность произошедшего с товарищами.

Вот Николай подбросил в затухающий костер последние дрова, и мы уже готовились нырнуть в спальники, накрыв их сверху неизбежным полиэтиленом. Вдруг со стороны реки раздался далекий глухой выстрел. Мы выскочили на берег.

– Чуешь – костром тянет! Не нашим, ветер сверху дует…

Я никакого запаха не ощущал, видимо он был очень слабым. Но старого таежника не проведешь.

– Может, показалось?

– Да нет… Смотри, смотри, вон там, на той стороне, выше луки!

Действительно, значительно выше по течению, в туманной мгле над черным противоположным берегом еле заметно тлела рыжая точка. Небесная хмарь была чуть подсвечена невидимым костром.

Наши! Вот где они! Николай сбегал за ружьем, пальнул в ответ, и мы, успокоившись, отправились спать. Утро ночи мудренее.

Оба надолго провалились в тяжелый мертвый сон, а проснулись от до тошноты знакомого звука – перестука капель по полиэтилену. Снова сеяло мелким частым дождем прохудившееся небо. Было уже 10 часов. Отек на моей лодыжке распространился на голень и стопу, покрылся синюшными разводами. Ступить на ногу я не мог. Еще вечером, ощупав щиколотку, пришел к выводу, что это не перелом и не вывих, видимо растяжение или надрыв связок. Впрочем, от этого было не легче. Я снова принял обезболивающее, щедро намазал ногу нашедшимся в аптечке «Спасателем» и следовыми количествами почти полностью израсходованной целебной панацеи – барсучьего жира. У Николая временами кружилась голова, на левой стороне лысины багровел кровоподтек, но шишка почти рассосалась, и в целом он был в порядке.

Около 11 сверху прибыли Юра с Костей – голодные и злые. Потерявший упругость полуспущенный нос лодки вихлялся на волне. Вчера они пробили носовой баллон, наткнувшись на острый камень или топляк, и причалили к левому берегу почти засветло. Каким-то образом и Николай, и я проскочили мимо, не заметив, и сильно упилили вниз по течению. В общем, понятно – сумерки, порожистая река, Николай в одиночку боролся с непослушной лодкой, я – с надвигавшейся гибелью. Пробоина была небольшая, поставив временную заплату из пластыря и скотча, утром ребята рискнули доплыть до нас. Ночью они тоже углядели отсвет нашего огня, но выстрела Николая не слышали – отнесло шквалистым ветром.

После сварганенного на скорую руку завтрака залатали лодку Кости и Юры, использовав для обезжиривания резиновых поверхностей тщательно сберегаемые остатки водки. Взамен утраченного весла Николай выстругал себе новое древко и насадил на него запасную лопасть, остававшуюся в брезентовом кожухе лодочного комплекта. Погода за это время только ухудшилась, но надо было двигаться дальше – место для нормального лагеря оказалось совсем неподходящим. Навигатор Кости не ловил спутники, и мы не представляли, сколько уже прошли и где находимся сейчас. Ну и оставался главный вопрос: насколько транспортабелен я?

Слабое звено

Ко времени бикинских экспедиций за плечами у меня уже были несколько полевых сезонов на севере Европейской России и в енисейской тайге, работа в арктических тундрах, среднеазиатских горах и пустынях, нелегкая армейская служба в Забайкалье. Но, вероятно, мои старшие спутники, обладавшие бо́льшим полевым опытом, считали меня человеком немного «от книжного шкафа».

Я и сам прекрасно знал свои недостатки и достоинства.

В школе я был полноватым и малоспортивным мальчиком-книгочеем, которого от клейма «ботаник» (впрочем, это определение появилось значительно позже – уже в 90-х) спасали живость характера, совсем не примерное поведение и двойки по точным предметам. Лет до 15 я видел палатки только на картинках.

Но организм потихоньку закалялся «в боях». Хорошо плавал я с дошкольных лет, а учась на географическом факультете, занимался помимо водного еще и горным туризмом. Словно компенсируя некоторую неуклюжесть и созерцательность, недостаточно быструю реакцию, стал выносливым и непритязательным в полевом быту. Постепенно выработалась неприхотливость в еде, хотя в детстве я был очень разборчив – такие яства, как лук (особенно вареный), любой жир на мясе, курятина (особенно пупырчатая кожа – брр!), сладкие овощи, типа свеклы или тыквы, были для меня табу. Сейчас я долго не замечаю чувства голода, благодаря отсутствию предрассудков и крепкому желудку могу пробовать любую национальную кухню и бываю последним, кто чувствует недомогание, когда экспедиция все-таки травится.

На мне все заживает как на собаке, и вообще у меня оказался высокий болевой порог. Имея смугловатую кожу, я редко сгораю на солнце, люблю сухую жару, но не очень чувствителен и к холоду. У меня отсутствует метеозависимость. Увы, храплю во сне, но делаю это не так громко и заливисто, как многие другие. Будучи оптимистом, экстравертом и стопроцентным сангвиником по результатам всяческих тестов, я коммуникабелен и хорошо уживаюсь в самых разных коллективах.

Самолеты я всегда переносил хорошо, но в детстве меня тошнило на море и серпантинных дорогах. Годам к 25 вестибулярный аппарат «очерствел», а морская болезнь стала проявляться лишь в повышенном аппетите при сильном волнении моря. Позже выяснилось, что я почти невосприимчив и к горной болезни. Правда, в бикинских странствиях это оказалось неактуальным.

Но мне, конечно, далеко до кондовых полевиков: слишком многого не умею, до сих пор «на вы» с разнообразными механизмами и прочей техникой. Порой с трудом заставляю себя что-то делать, просто ленюсь, когда не следовало бы.

Сейчас я стал слабым звеном в нашей компании.

Конечно, я хорохорился. Нога уже не так болела (подействовали лекарства), я мог осторожно на нее ступать. С портянкой влезть в сапог не получалось, еле затолкал босую ногу. Держась за спасительный кормовой конец и помогая себе веслом, я довольно бодро хромал за нашей лодкой, порой умудряясь даже корректировать ее курс, задаваемый Николаем. Чувствуя усталость, плюхался на корму и отдыхал, благо груза было гораздо меньше, чем в мае, – продукты почти подъели, освободилось место.

Студеная вода, почти сразу залившаяся в сапоги, действовала как ледяной компресс и ослабляла болевые ощущения. Вечером я разулся гораздо легче, опухоль