Записки сенатора - Константин Фишер

По странному случаю, я читал эту статью, разбор детских повестей Чистяковой. Рецензент, хваля эти повести, говорил, что у нас не довольно обращают внимание на то, чтоб юношеству дать правильное понятие о свете; оно, оставаясь без руководства, создает себе свет идеальный, непохожий на свет действительный; оттого молодой человек, оставляя… — далее по тексту. Я заявил это комитету: Дегай прочитал только конец и таким образом бросил на всю статью ложный свет.

Дегай обиделся, оспаривал мое право вмешиваться в диспуты членов, на что я доложил, что не изъявлял мнения, а только представил справку. Сеть раскрыта; председатель предложил членам разделить между собою журналы и просмотреть их. Он хотел выиграть время.

Между тем он поручил мне съездить к Уварову, предупредить его об интриге и просить у него каких-нибудь положительных средств к его оправданию. Уваров дал мне с десяток делопроизводств, в которых я нашел собственноручные брульоны, где он «очень сильно подтверждает цензурному комитету не допускать ни в журналах, ни на сцене опозорения высших сословий или осмеивания чиновников высшей иерархии». Меншиков повез эти дела к государю. Государь отозвался: «Я вижу, что его оболгали», — и члены комитета получили повестки, что по высочайшему повелению комитет считается закрытым.

Наконец, к врагам князя Меншикова присоединился и Клейнмихель, слабый для защиты его, но опасный в толпе нападающих. Вражда произошла совершенно независимо от Меншикова. Он стоял на набережной, опершись на парапет, и смотрел на достраивающийся Николаевский мост. В то время ударяет кто-то его по плечу: это государь, вышедший из экипажа.

— Что ты делаешь?

— Гляжу на мост.

— Что ты думаешь?

— Ничего, государь, смотрю как любопытный.

— Нет, я видел твою гримасу: значит, думаешь!

— Я размышлял, государь, о возможностях. Мост построен на сваях в 30 футов вышины; сваи эти связаны железными обручами и залиты пуццоланом, так что теперь представляют сплошную массу, но дерево никогда не теряет упругости; каждое движение экипажей производит дрожание, как это заметно и в каменных домах. Мне приходило на мысль, что если от этого дрожания отделятся небольшие зерна гидравлической извести, вода тотчас вымоет их и оставит пустоту, а от этого дрожание усилится и усилит отделение извести. Я спрашивал себя, сколько лет пройти может, пока обнажение свай сделает их способными к вибрации, опасной для целости моста.

— Ты совершенно прав! Это ясно как день.

— Государь, — сказал князь, — во всяком случае, вопрос о прочности может родиться не прежде 50 лет.

Государь, приехав во дворец, телеграфирует Клейнмихелю: «Меншиков доказал мне, что твой мост провалится».

Можно себе представить его трепет и гнев. Он скачет во дворец; государь рассказывает ему суждение Меншикова; тот не понимает ни слова! Клейнмихель собирает комиссию из 10 генералов и 20 штаб-офицеров для освидетельствования прочности работ. Комиссия написала толстейшую тетрадь, в которой доказывала, что материалы самого лучшего качества, что работы превосходны и т. д. и т. п., и с драматизмом заключила, что одна злоба или интрига осмелится выставить свое жало против этой добросовестной работы. Клейнмихель с торжеством посылает доклад государю и получает обратно с резолюцией: «Ты меня вовсе не понял, — и делу конец».

Как бы ни было, Меншиков, видимо, лишился благоволения царского, но государь был такой патриот, что, дозволяя себе иногда против лиц, его рассердивших, некоторые несправедливости, никогда не устранялся от советов, если считал их умными. Он был так честен, что никогда не бросал старого слуги отечества, хотя и не благоволил к нему. Досаду свою на Меншикова государь не скрывал, но, когда возбуждался серьезный вопрос, он не решал его, не спрося Меншикова, что он думает. Браня его, он между тем склонялся почти всегда на сторону Меншикова в советах. Доклады Меншикова были ему приятны; на балах, когда государь бывал озабочен какой-либо вновь полученной депешей, он подзывал Меншикова и с ним совещался. Можно сказать: с его врагами он жил, — с ним он царствовал, с ним и с Паскевичем, когда он бывал здесь. Ясно, что надобно было удалить Меншикова; этим достигались две цели: отлучение его слова от слуха царского и фактическое введение его товарища в управление министерством.

Случай представился: государь возбудил восточный вопрос и хотел послать Орлова в Константинополь, сказав, как обыкновенно, свои мысли князю Меншикову. Вот что я писал в докладе государю, по поручению князя: «Время для возбуждения этого вопроса кажется вообще неудобным, но если ваше величество остановились на исполнении своего намерения постановить ультиматум, то не изволите ли отложить это до июля месяца. В июле черноморский флот крейсирует ежегодно море для практики. Послу вашего величества останется только приказать следовать флоту за ним к Босфору; тогда законные требования вашего величества, подкрепляемые присутствием 1000 орудий, получат надлежащий вес пред Диваном, колеблющимся под влиянием Франции и Англии». Это не слово в слово, но совершенно точно по содержанию, и, кажется, писано было 11 января.

Нессельроде, боявшийся взрыва и не доверявший умеренности Орлова, старался об избрании Меншикова для этого чрезвычайного посольства. Киселев, который тоже был ввиду, отклонил от себя это поручение, и Меншиков назначен. В это время постиг его сильнейший припадок подагры; он пролежал три недели и отправился в Севастополь уже в распутицу.

Едва он выехал и едва прошел месяц, в который государь ожидал подписанного фирмана, все бросилось чернить его, кроме Нессельроде, но последний и сам утратил уже свой политический вес; со времени 1848 года, когда, не знаю почему, мы думали, что Австрия добровольно будет нам целовать ноги, — военная партия прозвала Нессельроде австрийцем; Орлов острил на его счет, называя его prince Circuliaski, — и государь мало его слушал. Управляющий морским министерством «приготовился» к обороне и говорил самодовольно про англичан и французов: «Милости просим!» Вице-адмирал Корнилов, выведенный Меншиковым в люди, писал сюда на него жалобы; сухопутные начальники тоже.

Государь, посылая флигель-адъютантов своих, отзывался с такою досадою о князе Меншикове, что эта молодежь не церемонилась с главнокомандующим. Государь требовал от князя партикулярного сообщения своих мыслей; князь Меншиков не отвечал на это с должною откровенностью, и государь гневался еще более; дисциплина ослабела; отдельные войсковые начальники портили дело; пороху было недостаточно; ругательства сыпались на князя при дворе, в салонах, в клубах и в газетах. Меншиков писал из Севастополя: «Коцебу описал год своей жизни! У меня имеется такой же, но я помолчу».