Записки сенатора - Константин Фишер

Потом возникла мысль о введении в Финляндии рекрутского набора. Меншиков восставал против этого энергически, одержал верх, но понизился у двора. Государь звал его посмотреть Новогеоргиевскую крепость. Меншиков на вопрос, как он ее находит, представил, что низенькие стенки перед бастионами, не принося особой пользы, служат неприятелю способом засыпать ими ров при штурме и что цитадельские орудия полощат крепостные стены, так что если неприятель завладеет цитаделью, то он сгонит нашими же орудиями гарнизон со всех крепостных бастионов: государь прогневался и почти прогнал его.

Так приобрел он мало-помалу у государя название спорщика. Снисходительность князя тоже не всегда одобрялась. Когда сгорел корвет «Фершампенуаз», сгорел не от небрежного исполнения устава командиром, а, напротив, вследствие педантического соблюдения его, — и когда, несмотря на это, аудиториат присудил командира, прослужившего 30 лет, к разжалованию в матросы, князь поручил мне выбрать из архива все судные дела о крушениях во время Екатерины. Из них князь выбрал два.

Екатерина, имевшая врожденную боязнь воды, с великим усилием решалась на плавание; один раз решилась на это, и, как нарочно, фрегат ударился об мель. Императрица — в обморок. Очнувшись, она сказала с гневом: «Арестовать лейтенанта!» Когда поднесли ей сентенцию морского суда на конфирмацию, она положила следующую резолюцию: «Для благородного офицера самое тяжкое наказание быть арестовану в глазах императрицы, — а потому более не наказывать».

По другому делу, где корабль потерпел крушение, Екатерина, в день Пасхи, написала: «Для праздника Христова прощаются!»

Князь понес эти дела вместе с докладом о «Фершампенуазе» на Страстной неделе, но это было принято очень дурно, потому что «то, что было простительно за 80 лет, — теперь непростительно».

Охтянин Тарасов поставкою паркетов и мебели разбогател и вздумал освободиться от звания охтинского поселянина, вопреки закону Петра I, основавшего это поселение для вечной прочности флота, со строжайшим запрещением увольнять кого бы ни из этого звания. Он поднял на ноги весь город и весь двор. Князя просили о нем великие княгини и великие княжны; государь говорил князю Меншикову, что ему не дают покоя; Перовский, умирая, просил князя не упрямиться, полагая, что от этого дела зависит его собственный кредит. Дело дошло до Государственного совета. Барон Корф, государственный секретарь, сказался больным в день доклада его; весь Государственный совет полагал освободить Тарасова; один Меншиков утверждал, что одно исключение поведет к уничтожению всего учреждения Петра Великого. Государь согласился с Меншиковым, но дворец разгневался. Стоило труда! Не успел князь уехать из Петербурга, как Тарасова освободили!

Следующий случай еще важнее: императрица давала вечер в Монплезире и желала, чтобы кадеты морского корпуса выехали на катерах с песнями; она приказала статс-секретарю Гофману сказать князю Меншикову, чтобы он сделал о том распоряжение. Князь обиделся; он отвечал Гофману, что кадеты дворяне, что родители их вверили правительству для того, чтобы образовать из них защитников отечества, и что потому он не считает себя вправе употреблять их официально как песенников, но советовал Гофману попросить командира эскадры, чтобы он пригласил кадетов гулять на катерах: «Когда катера подойдут, вышлите им фунтов 10 конфет и попросите, чтобы спели: так дело устроится». Гофман донес императрице, что Меншиков не считает себя вправе высылать кадетов для публичного пения.

Она прогневалась и послала его к государю. Государь отозвался, что об этом надо сговориться с Меншиковым. «Я был у него, государь!» — «Ну, что ж он говорит?» Гофман передал первую половину отзыва князя. «И он совершенно прав!» — сказал государь. Песен на воде не было, но зато во дворце стали напевать на Меншикова без умолку.

Травимый, как дикий зверь, Меншиков пришел в ожесточение. Государь написал собственноручно программу батальонного учения канонерской флотилии и прислал к нему при очень любезной записке, где писал, что желает общими силами уладить это в свободное для него и для князя время. Князь написал ответ, что как он часто бывает болен, то не изволит ли государь предпочесть графа Гейдена, эскадр-майора. Я изъявил князю свое удивление. Он отозвался с горькой успешной:

— Граф Гейден интригует против меня, но не находит довольно случая: я хочу доставить ему удобный случай.

Сильнейший же удар нанесен князю Меншикову назначением великого князя, генерал-адмирала, в его товарищи. Великий князь считал себя если не старшим, то равным князю Меншикову и обижался, что он не советуется с ним предварительно о делах, подносимых государю. Помню, как один раз приезжал Лутковский к князю по поручению генерал-адмирала — выразить ему неудовольствие его высочества. Князь сказал Лутковскому:

— Пусть его высочество сам мне скажет это; я возьму его за руку и отведу к папаше.

Я неоднократно советовал князю отказаться от морского управления. Князь утверждал, будто он это и делал, но без успеха; будто он говорил государю, что «два флага вдруг на грот-мачте развеваться не могут», будто он при генерал-адмирале просил государя оставить его при Финляндии и на отзыв государя, что не имеет, кем заменить его, указал на его высочество как на особу, вполне могущую управлять министерством, но государь отозвался: «Как? Этому мальчику?!» Все это так, но тем более следовало настаивать, и если бы князь желал уйти серьезно, то, конечно, сумел бы достигнуть цели. Дело в том, что искусство уходить — трудно!

Никто, однако, не может отрицать в князе Меншикове гражданского мужества, хотя он по наружности, являясь на разводы, на рекрутские смотры, имеет вид мелочного куртизана. Припоминаю случай, в каком не все поступили бы, как Меншиков.

Государь передал ему записку неизвестного, доказывавшую, что министр народного просвещения Уваров поощряет в журналистике статьи республиканского направления или раздражающие, — передал с тем, чтобы в особом комитете под председательством Меншикова рассмотреть действия Уварова. «Я ему покажу! — заключил государь. — А вашу светлость прошу со мной не шутить; я знаю, что у вас всегда правы те, которые передо мною провинились!» Это уж было слишком.

Неизвестный автор был барон Модест Корф, страдавший издавна не удовлетворенною страстью быть министром. В комитет посажены: Бутурлин (историк военный), граф А. Г. Строганов, барон Корф, Дубельт (начальник штаба корпуса жандармов), Дегай, статс-секретарь, приятель Корфа, а я, правитель дел, запасся журналами за три года и стал перелистывать их. Дубельт указал на статьи Белинского, действительно скверные; Корф молчал и удивлялся, с чего взяли всю эту историю; Дегай прочитал из «Отечественных записок»: «Молодой человек, оставя школьную скамью, находит свет не таким, каким он представлял его себе; он озирается, иногда озлобляется, иногда делается врагом общества…» Зашумели!