Записки сенатора - Константин Фишер

Со времени оставления министерства финансов я потерял из виду графа Канкрина, в отношении к его личности. В первый раз после того я увидел его, а он меня, в комитете железных дорог. После того я ездил к нему несколько раз по поручениям князя Меншикова; когда поручение было исполнено, он меня спрашивал, имею ли я время, — и на утвердительный ответ говорил: «Так покафарим немножко», — и мы говорили о том или другом.

Раз он выразил мне некоторую досаду на Чевкина. Когда я заметил, что он, кажется, умный человек, то Егор Францевич нашел, что он умен, «только жаль, что у него ум, как спина» (горбатая). Он обманывает своим «умом сперва самого себя, а потом и других». Признаться, я бы хотел прибавить, что он нагл: это я испытал; он меня экзаменовал и находил, что без английского языка нельзя быть директором канцелярии железных дорог, а вскоре оказалось, что он сам не знал по-английски. Когда инженер Вистлер в технической комиссии сказал свое мнение, я отомстил Чевкину тем, что передал ему это мнение и потом его отзыв передал Вистлеру.

Канкрин принял в 1823 году министерство при величайшем расстройстве финансов; он поднял промышленность и сохранял баланс в бюджете. При нем не было ни одного дефицита, несмотря на то что он выдержал персидскую, турецкую и польскую войны. В благодарность отняли у него государственные имущества, и государь стал уговаривать его взять товарища. Как Канкрин ни отговаривался, волю эту надо было исполнить. Канкрин выбрал Вронченко, дурака, потому что считал лишним товарища министра, да притом думал, что этот, по крайней мере, не будет интриговать. В этом-то он и ошибся! При первом отъезде министра в отпуск товарищ его успел уверить государя, что он сам отличный министр финансов и что ему нужен только секретарь — не такой упрямый, как Канкрин. Вронченко роняет Канкрина! О, времена!

Вронченко был бедняк, малоросс, просивший Дружинина определить его в службу. Дружинин взял его на козла своей коляски, привез в Петербург и определил в канцелярию свою писарем на 300 рублей. В 1823 году Вронченко был начальником 3-го отделения канцелярии с Владимиром на шее. Когда узнали, что Гурьева сменяют, Вронченко отправился к камердинеру Гурьева, спросил его, правда ли, что говорят, расплакался, бросился к Гурьеву на шею. За такую нежность Гурьев, уходя из министерства, дал ему звезду. Когда канцелярия помещалась в доме Шуваловой, Вронченко ставил свою лошадь против окон столовой Канкрина и оставался в канцелярии до шести часов: Канкрин видел это. Произведя его за усердие в действительные статские советники, Канкрин образовал из 3-го отделения особенную канцелярию по кредитной части, и Вронченко сделан ее директором, — а затем товарищем, потом министром.

Грубый, как мужик, он понял, что министр должен быть вежлив, — и стал вежливым. Подчиненному говорил: «Имею честь покорнейше просить, садитесь на диван!» — и потом вдруг срывался на свою обычную колею. Его выразил очень точно Гревениц: «Учтив, как лакей, и груб, как лакей».

Канкрин оставил министерство в 1844 году, и в 1845 году был уже дефицит в 14 1/2 миллиона рублей; в 1846-м — 21 миллион рублей; в 1847-м — 45 миллионов рублей; в 1848-м — 46 миллионов рублей; в 1849-м — 57 миллионов рублей; в 1850-м — 83 миллиона рублей. Как частный человек делается расточительнее и безрасчетливее, когда запутается, так и правительство. С 1845-го по 1857 год издержано сверх бюджета, «в дар потомству»:

На сооружение крепостей 42 1/2 миллиона

На постройку дворцов 8 миллионов

На казармы и госпитали 7 1/2 миллионов

На сооружение церквей 15 миллионов

На пути сообщения 208 миллионов

В какой степени усиливались расходы по управлениям, можно заключить по одной статье: штаб военно-учебных заведений стоил в 1840 году — 24 000 рублей, а в 1854 году — 316 000 рублей.

Меншиков тоже, видимо, упадал. К его врагам присоединился Киселев, самый опасный, потому что был умнее Чернышева, злее Грейга и смелее Воронцова и Орлова, который невзлюбил Меншикова с тех пор, что надел голубой мундир. Ему казалось, что Меншиков над ним смеется. Киселев и Меншиков были друзьями; между ними началась борьба с 1839 года — борьба политическая, не имевшая влияния на их дружбу. Предметом борьбы был вопрос об освобождении крестьян. Киселев хотел, чтобы они были освобождены с землей, остающейся в общинном владении, а Меншиков находил, что освобождение должно совершаться, как в балтийских губерниях. Разрешение этого вопроса, кажется, в 1844 году, было таково, что не удовлетворило ни того ни другого. В некотором распространении прав крестьян Меншиков видел торжество Киселева и стал над ним подтрунивать; Киселев же, не успевший провести свои демократические виды, приписывал свое поражение Меншикову. Другие, видя, что Киселев уже ранен, стали изобретать на его счет остроты от имени Меншикова; две особенно его оскорбили.

Киселев жил на Мойке, а против дома, им занимаемого, выстроили деревянный балаган, кажется, для зверинца. Рассказывали во время его постройки, будто князь Меншиков, спрошенный, для чего строят этот балаган, отвечал: «Здесь граф Киселев будет показывать благосостояние государственных крестьян в малом виде».

Другая острота состояла в том, будто князь Меншиков приехал в клуб на баллотировку статс-секретаря Карнеева и сказал, что Карнеев — автор того антидворянского учения, которое Киселев выдает за собственное произведение.

Первой остроты я не слышал от князя Меншикова, но она очень похожа на него; о второй я знаю наверняка, что она изобретена Неклюдовым. Киселев перестал кланяться Меншикову. Князь был очень огорчен разрывом с Киселевым, искал случая объясниться с ним; наконец мне удалось навести Киселева на этот предмет; я убеждал его в том, что князя оболгали, но он остался непоколебим, сказав мне: «Между ним и мною — кончено!»

С государем стали происходить столкновения тоже чаще; иногда по вине князя, а чаще — по благородным побуждениям; явились случаи, которые вооружили против Меншикова дамскую половину дворца, и как эта половина всегда ловче действует и чаще нападает, то она сильнее всего расширяла тот овраг, который стал отделять государя от его министра, которого он еще в 1830 году считал почти за единственного честного и способного советника.

Государь пожелал переименовать морские чины в сухопутные. Князь, не успев переубедить его, сделал из этого предмета министерский вопрос; мысль оставлена, — но впечатление осталось неблагоприятное.

Потом возникла мысль о введении в Финляндии рекрутского набора. Меншиков восставал против этого энергически, одержал верх, но понизился у двора. Государь звал его посмотреть Новогеоргиевскую крепость. Меншиков на вопрос, как он ее находит, представил, что низенькие стенки перед бастионами, не принося особой пользы, служат неприятелю способом засыпать ими ров при штурме и что цитадельские орудия полощат крепостные стены, так что если неприятель завладеет цитаделью, то он сгонит нашими же орудиями гарнизон со всех крепостных бастионов: государь прогневался и почти прогнал его.