Марсельская сказка - Елена Букреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты как маленький капризный ребёнок, Эйла, — вдруг заговорил он, не оборачиваясь. — Тебе нужно внимание, нужно, чтобы тебе подчинялись, чтобы к тебе прислушивались, и ты из кожи вон лезешь, чтобы казаться взрослой. Тебе на самом деле не особо и важно, сколько мне лет или кто мне там снился, куда важнее, — Реми усмехнулся и, повернувшись ко мне, прошагал к дивану, чтобы схватить колоду карт, — чтобы я сделал так, как ты хочешь. Иначе какой в этом смысл? Я же ещё ни разу не предал твоё доверие. Какие-то ничтожные крохи информации обо мне ничего не изменят, и ты сама это понимаешь. Но если так тебе будет спокойнее, если без игр ты не можешь, что ж, ладно, давай играть.
Его тонкие длинные пальцы вытащили случайную карту из колоды, когда он двинулся на меня — решительный и чужой. Я неотрывно следила за его руками, и когда подняла взгляд к глазам, ужаснулась — холод, который они источали, был почти осязаем, и кожа моя немедленно отреагировала на него безжалостной толпой мурашек. Я обхватила себя руками и рефлекторно шагнула назад.
— Пиковый валет, — мужчина продемонстрировал карту, усмехнувшись. — Мне тридцать четыре года, — ещё одна карта оказалась зажата меж его пальцев, и едва я успела среагировать на откровение, как он сократил расстояние между нами и продолжил: — Смотри-ка, как тебе везёт. Крестовый туз. Мне снилась моя родная сестра. Восьмёрка пик. Мою мать и сестру убили на границе, когда они пытались сбежать в Швейцарию во время войны. Снова пики. Я хотел оставить тебя в этом доме сегодня утром и никогда больше не возвращаться сюда, не видеть тебя, не иметь с тобой никаких дел, — карты выпали из его рук, когда он встал с дивана и подошёл ко мне, обескураженной и остолбеневшей, обхватывая ладонями моё побелевшее лицо. — Тебе нравится эта игра, Эйла? Хочешь, чтобы я продолжил?
Новый раскат грома поразил маленькую комнату, освещенную лишь тусклым оранжевым светом лампы, и окна задребезжали от голоса стихии, грозясь не выдержать его натиска. Тонкие стёкла могли разбиться на тысячи осколков, вот только в этот момент со звоном разбилось что-то внутри меня.
Глава 17. На рассвете
Ближе к пяти утра воздух на улице, подобно изысканному вину, пьянит и дарит призрачное ощущение свободы. Каждая клеточка кожи насыщается одурманивающим кислородом, и так восхитительно кружится голова… Мне говорили, в первых минутах утра есть своя магия, неведомая тем, кто просыпается позже, а я смеялась и отвечала, что этот фокус со мной не пройдёт. Я никогда не вставала так рано. И дело не в моем «совином» режиме, вовсе нет, у меня просто не было в этом нужды. В пять утра Морна уже хлопотала на кухне. Мисс Синклер собирала лакеев в половину шестого. Мой отец любил заставать рассвет в своём кабинете с чашкой неприлично горячего кофе. А я умудрялась опаздывать даже на первый семинар, который обычно начинался в девять.
Однако теперь у меня сложилось чёткое понимание того, что есть магия самого раннего утра. Если отбросить жуткую усталость, потребность в мытье и обиду на всё живое и неживое, можно уловить момент — а он такой мимолётный — когда солнце только-только появляется на горизонте, и природа замирает в ожидании своего повелителя, встречая его с благоговением и чистой любовью, ведь солнце каждый день дарит ей жизнь, всем нам. Так удивительно, ведь ещё больше часа назад здесь господствовала стихия: лил мощный ливень, небеса сотрясали раскаты грома, а ветер срывал листья с деревьев. Теперь же о минувшей ночи напоминала лишь примятая трава и прохлада, ласкающая кожу. Мне пришлось теплее укутаться в жакет, чтобы не замёрзнуть, хотя сейчас это едва ли могло меня волновать.
Неторопливо бредя по дороге вслед за Реми, я не могла оторвать глаз от тонкой линии, не захламлённой туманом или одинаковыми высотками, с огненным шаром, стремительно поднимающимся ввысь, и кроваво-алыми разводами на бескрайнем танзанитовом небе. Поистине волшебная картина, и все её краски лишь для нас двоих: насыщенная зелень обрамляющих проселочную дорогу кустарников, перламутр обретающих силу солнечных лучей и фиалковые облака, плывущие по небу. А позади мы оставили море — сейчас вид с берега на полыхающие рассветом воды наверняка захватывает своей манящей и устрашающей красотой. Но нет, ни под какими пытками я бы не вернулась туда, в этот злосчастный дом, в эту сырость и темноту.
Страшно вспоминать, с каким треском хлопнула дверь крохотной уборной, куда я влетела, повинуясь детской привычке сбегать от проблем и желая как можно скорее избавиться от общества этого мерзавца. Впрочем, маленькую тёмную комнатушку размером с чулан трудно было назвать уборной — в узком пространстве находилась лишь дыра в полу, отделанная гнилыми досками, и старая заваленная газетами тумбочка. На неё я и взобралась, обхватив колени руками и в оставшееся до будильника время заставляя себя возненавидеть Реми или хотя бы попытаться обидеться на него. Большим удивлением для меня стало то, что, тщательно покопавшись в своих чувствах, я не нашла ничего, кроме сожаления о судьбе его семьи. Реми был ещё мальчишкой, когда война началась, и ужас, который он пережил, вполне объяснял его тяжёлый характер. То, что он сказал… это было слишком резко, как пощёчина, как пуля в лоб, как удар в живот. Досадно признавать, но в этом была моя вина. Глупо предполагать, что такой закрытый человек, как Реми, согласится выдавать что-либо о себе таким путем, ещё глупее было такой путь ему предлагать. И это так странно — признавать свои ошибки. У меня было
