Гайда! - Нина Николаевна Колядина

только слишком ровный, однообразный, непрерывный. Так как железной дороги поблизости не было, он понял, что «гудок» этот раздается у него в голове, и никто, кроме него самого, слышать его не может. Через некоторое время на фоне этого странного гула Аркадий различил еще какие-то звуки. Он понял, что слышит человеческий голос.

– …Ну, вот, – продолжал свой монолог Семеныч, – мы-то пониже оказались, да и были с другого краю, поэтому нас и не задело. А ты как раз выпрыгивать собирался, вот тебя взрывной волной и шандарахнуло.

Аркадий почувствовал, как к горлу снова подступает тошнота, гул в голове усиливается, а земля уходит у него из-под ног. Еще мгновение – и он потеряет сознание. Чтобы не упасть на дно ямы, он всем телом навалился на край воронки и, наклонив голову, уткнулся лицом прямо в прелую, мокрую траву.

– Эх, сынок, – сказал Семеныч, – сильно, видать, тебя шибануло.

Но Аркадий этих слов уже не услышал.

Вечером хоронили убитых товарищей. Среди них был и белорусский коммунист Кирилл Лагода. Взвод Аркадия не досчитался семерых красноармейцев, раненых было еще больше. Сам он едва держался на ногах.

– Погибшие в жестоком бою товарищи отдали свои жизни за наше социалистическое государство, не дрогнув перед посягнувшими на него интервентами, – сказал, стоя на краю братской могилы, командир полка. – Сегодня мы доказали врагу, что, как бы силен он ни был, нет на Земле такой силы, которая смогла бы одолеть нашу непобедимую, поистине народную Красную армию…

5.

Ночью заметно подморозило, а утром пошел снег. Легкие, пушистые снежинки плавно опускались на опустевшие поля, черные, корявые ветки деревьев, искореженные колдобинами дороги, обветшалые крыши хат. За какой-то час все вокруг преобразилось.

Аркадий закрыл за собой низенькую деревянную дверцу, плотно прижав ее к косяку, чтобы тепло не уходило, и, оказавшись на приземистом крылечке, застыл от удивления: унылая, неприглядная местность покрылась мягким пышным покрывалом и выглядела сказочно красивой. Неказистые хатки, скукожившиеся под почерневшей от времени соломой, накинув ослепительно-белые платочки, вдруг посвежели и повеселели. Яблони в садах, накрывшись легкой, сотканной из снежных хлопьев накидкой, стали похожими на загадочных принцесс.

Когда он шел в хату, где располагался штаб, ничего такого не было. Чувствовалось только, что скованная морозом земля не хлюпает под ногами, как еще вчера вечером, а образовавшийся на лужах лед трещит и рассыпается на множество крошечных сверкающих льдинок.

Вдыхая полной грудью свежий, морозный воздух, Аркадий стоял на крыльце и раздумывал, что ему делать дальше: отправиться в свою хату и плюхнуться на набитый старой соломой матрац, как посоветовал ему лекарь, или, постояв тут еще немного, вернуться обратно в штаб. Что и говорить – еще пять минут назад, находясь в горнице, где было тесно, накурено, шумно, он бы точно грохнулся в обморок. Виски у него давило, голова кружилась и раскалывалась от боли, перед глазами мелькали то ли какие-то искры, то ли мушки. Полученная больше месяца назад контузия порой все еще давала о себе знать.

Доктор, заглянувший в штаб по каким-то своим делам, увидев Аркадия, заметил, что тот находится не в лучшем состоянии, и велел ему немедленно идти домой и улечься в постель, пообещав через часик-другой проведать больного. Сначала именно так Аркадий и собирался поступить, но, выйдя на улицу и надышавшись чистым воздухом, как-то сразу взбодрился, почувствовал прилив сил и решил, что, пожалуй, сможет возвратиться в штаб, чтобы послушать, о чем говорят старшие краскомы.

Это, конечно, в первую очередь касалось положения на Западном фронте. В Микашевичах, южнее Минска, между Пилсудским и представителями советской республики начались переговоры, во время которых обе стороны почти прекратили военные действия. Эту информацию сегодня больше всего и обсуждали.

Многие полагали, что полякам верить нельзя: паны хитрят, согласившись на эти переговоры. Скорее всего, узнав, что белые взяли Курск и Орел, они испугались – а вдруг Деникин дойдет до Москвы, свергнет Советы и установит свою власть? Тогда он точно захочет вернуть польские земли – как было при царе – в состав России, а это интересам Пилсудского никак не отвечало.

По всей видимости, поляки решили, что лучше посодействовать большевикам в их борьбе с Добровольческой армией – ну, хотя бы не оттягивая на себя части красных, которые те могли бы направить на разгром деникинцев. А там – кто их, этих оккупантов, знает? Может, они дожидаются, когда силы у противников иссякнут, и тогда можно будет расправиться и с теми, и с другими сразу?

Среди краскомов были и такие, кто считал, что никаких переговоров с интервентами вообще вести не следует и что Красной армии нужно немедленно двигаться вперед и идти до самой Варшавы, чтобы помочь польским рабочим свергнуть правительство Пилсудского и захватить власть, приблизив тем самым мировую революцию.

Аркадий пока не решил, какой точки зрения стоит придерживаться. Слушаешь некоторых и думаешь: о каком наступлении они говорят, если красноармейцы – голодные-раздетые-разутые – еле ноги волочат?

Хотя, с другой стороны, части РККА на Западном фронте давно уже в тяжелом состоянии находятся, а поляков как-то сдерживают. Да, в октябре были не лучшие дни – наши отступали и отступали. Но потом – откуда только силы взялись! – остановили врагов по всей линии фронта. Видно, последние сведения с других фронтов внушили оптимизм: Орел наши у Деникина отбили, да и Курск, судя по свежим сводкам, вот-вот обратно возьмут. Юденич от Питера тоже назад попятился – к западным границам.

Когда переговоры с поляками начинались, красные войска уже и к Бобруйску, и к Борисову подходили, а здесь, в Лепельском районе, несколько населенных пунктов от интервентов освободили. В них теперь расположились красноармейцы. Одну из пустующих хат, еще до польской оккупации оставленных хозяевами, отвели под штаб, где собирался командный состав.

Аркадий сгреб с перил пригоршню чистого белого снега и попробовал его на вкус. Снег оказался совершенно безвкусным и, хрустнув на зубах, тут же растаял во рту. Решив, что все-таки вернется в штаб, Аркадий уже взялся за дверную ручку и пригнул голову, чтобы не удариться о притолоку, но, услышав за спиной какой-то звук, похожий на скрип колес, дверь открывать не стал. Он распрямился и посмотрел в сторону, откуда доносился скрип.

По дороге, понурив голову, плелась худая, с ввалившимися боками кляча, запряженная в довольно широкую порожнюю телегу, которая, подпрыгивая на ухабах, скрипела всеми четырьмя колесами. За ней, отстав метров на пятнадцать, тащилась вторая лошадь – такая же тощая. Она тоже волокла пустую подводу. Следом, на небольшом расстоянии друг от друга, медленно двигались еще три повозки. На передке каждой из телег сидело по одному красноармейцу, которые управляли лошадьми.

На первой подводе, держа в руках вожжи, клевал носом