Уцелевший - Эрик Хелм

— Бросил я мешочек в пустую сумку, решил после развязать, да сперва недосуг было, а потом...

— А потом новые неожиданные замыслы потребовали спешно трогаться в путь, — не без легкой горечи сказала Эрна, — и ты по забывчивости забросал честную добычу воинскими пожитками.

— Истинная правда, — вздохнул кастилец. — А вот и он.

Маленький чехол, не более пяти дюймов длиной, немного смахивал на ножны кинжала. Пришитый просмоленными нитками кожаный ремешок был перерезан пополам. Родриго попытался распустить мертвым узлом стянутые завязки, выругался и прибег к помощи лезвия.

Странный предмет, извлеченный из мешочка, источал бледно-лиловое сияние, хорошо заметное даже в довольно ярком свете вечерней зари. Эрна смотрела издали, но испанец держал добычу возле самых глаз и распознал ее происхождение безошибочно...

— Эк, сучий сын! И высушил, и прокоптил, сдается.

Родриго брезгливо швырнул талисман в траву.

— Тьфу, пропасть! Хотел бы я знать, кого это Волчья Шкура так жаловал, ежели... Пойду, сполосну руки, и тронемся. Пропадай такие трофеи пропадом.

— Постой, — сказала баронесса. — Не выкидывай. Цыганка вернется и подберет. Не надо.

— И то верно, — подумав, произнес Родриго. — Ты умница.

— Я боюсь, — дрогнувшим голосом выдавила Эрна.

— Вот уж напрасно. Со мною рядом бояться незачем.

Испанец ответил с намеренной беспечностью, однако и сам чувствовал изрядную тревогу. Лиловый ореол, стоявший вокруг несуразного талисмана, неопровержимо свидетельствовавшего о свершенном некогда загадочном зверстве, объяснению не поддавался. Равно как и противоестественное появление столь невероятно исчезнувшей старухи.

— Давай-ка, Эрнисита, заберемся в седла и двинемся. Уже смеркается.

* * *

Танит не покрыла и двух миль, когда окончательно стемнело. Девушке преградила путь колючая изгородь — густая и непреодолимая. Пришлось поневоле свернуть. Ярдов через четыреста впереди возникла колючая проволока, закрывавшая доступ к железнодорожной насыпи. Возвращаться назад к Истертону было и утомительно, и небезопасно. Танит заколебалась, гадая, как поступить.

Согбенная, темная фигура возникла, казалось, прямо из ночной мглы. Девушка вскрикнула и шарахнулась, но перед нею стояла всего лишь древняя, оборванная старуха.

— С пути сбилась, голубка? — прошамкал беззубый рот.

— Да, — чуть хрипловато сказала Танит. — Как отсюда легче выбраться на шоссе?

— Пойдем со мною, красавица. Я сама к шоссе поспешаю.

Хриплый слова прозвучали странно знакомой нотой, но девушка не могла припомнить, где слыхала его прежде. Странное ощущение одолевало Танит, словно в мозгу всплыл отголоск давно виденного и совершенно позабытого сна, когда немыслимо ни востановить мелькнувший за гранью бодрствования образ, ни вполне избавиться от смутной тени, вторгшейся в разбуженное сознание.

— Спасибо.

Танит шагнула вослед незнакомке, двигаясь вдоль колючей проволоки.

— Дай-ка мне ручку, красавица. Дорога тяжела для старых ног, — молвила старуха.

Девушка повиновалась. Холодная, жилистая лапка ухватила ее ладонь, чуть не оцарапав длинными крепкими ногтями. Почувствовав неожиданное головокружение, Танит оступилась.

Откуда-то из потаенных закоулков мозга, из-под серого поверхностного слоя, из тех заповедных глубин, о назначении которых по сей день бесплодно спорят ученые специалисты, внезапно всплыло, точно дребезжащий звон оборвавшейся струны, резкое, отрывистое, бессмысленное слово:

«Мизка.»

— Мизка... — машинально произнесла Танит.

— Она самая, красавица. Так меня и зовут. Позабыла старушку, правда?

— Нет. Разве мы уже видались?

— Да, голубка, один раз.

— Когда же?

— Давно, милая, давно. Ты позабыла, и не диво. А нынче ночью припомнишь. Нынче ты все припомнишь, красавица.

— Не понимаю.

— Не ломай золотую свою головку до срока, сладенькая. Старая Мизка долго ждала, долгонько сносила попреки за нерадивость, но все-таки помогла тебе найти нужную тропку. И миленочку твоему неприветливому тоже.

— Какому?.. Кому?

Только сейчас девушка разглядела, что старуха — цыганка. Ледяной жутью повеяло на Танит, которая всю жизнь испытывала необъяснимый страх перед цыганами и старинными руинами. Точно забытое впечатление младенческого, досознательного испуга отпечатлелось и осталось навсегда...

— Миленок у тебя, сладенькая, знатный был, да ты его тоже не признаешь. А старая Мизка тебя прямиком доведет, сама ведаешь, куда.

Танит отшатнулась, но сухая жилистая клешня держала крепко и цепко, неотвратимо увлекая за собой.

— Отпустите сей же час! — выкрикнула девушка. — Я не хочу... Не пойду... с вами!

Старуха злобно хихикнула.

— Что за глупости? Ты шла за мной долго, долго. Нынешнюю ночь старая Мизка давно готовила, терпеливо... Нынче ты познаешь все, и будешь наделена властью... Властью, доступной лишь избранным. Ты все вспомнишь, и все расскажешь... Как удачно, что ты опять молода и прелестна!

Танит ничего не понимала.

— Уже недалеко, моя красавица, прямо рукой подать. Великий праздник состоится не в Чилбери, не в доме! Там только встречаются участники, а шабаш начнется на равнине, в миле-другой отсюда. Пойдем со мной, обретать знание, власть, и память... и память...

* * *

— ...Не знаю, сын мой, — произнес отец Беофред.

На Бертрана де Монсеррата страшно было глядеть. Сгорбившийся, точно тяжестью непомерной придавленный, сидел грозный владыка Хлафордстона перед исповедником, глядя в плиты пола остановившимся взором.

— Не знаю. Покаяние наложу, от грехов разрешу должным образом, но сдается мне, здесь не простое покаяние требуется.

— Что еще? — глухо проронил Бертран.

— Спроси об этом себя самого. С совестью своею посоветуйся. Ежели нечисть впивается, выходит зацепку сыскала, и немалую. Вот и хочет к себе уволочить. Грешил ты долго, каялся коротко. Очисти душу, сын мой, очисти по-настоящему, а как рассуди сам. Не додумаешься — спроси совета у меня; да только лучше будет, коли сердце само подскажет. Оно тогда вправду светлеть и очищаться начнет.

Бертран медленно поднялся и, не ответив ни слова, покинул полутемный сводчатый чертог.

* * *

Рубить Иветту, как предсказывал испанец Родриго, барон де Монсеррат не стал хотя бы потому, что лежал в беспамятстве, когда обезумевшая девушка доскакала до Бертрановой твердыни и после долгих, подозрительных расспросов была впущена внутрь по гулкому подъемному мосту. От заката и до восхода караульные обычно воспрещали всякий доступ в замковые стены, однако, узнав, что весь королевский отряд перебит, а баронесса очутилась в негодяйских руках, предпочли завертеть рукоятями лебедок.