Уцелевший - Эрик Хелм

Танит не без удивления почувствовала, что изначальное желание во что бы то ни стало участвовать в шабаше постепенно слабеет. Равно как и злость на Рекса ван Рина. Американец надул ее самым бессовестным образом, но, вероятно, просто стремился удержать в стороне от бесовщины.

Девушка невольно улыбнулась, припомнив ошарашенную физиономию Рекса. Этот янки показался ей куда лучше и привлекательнее членов сборища, возглавляемого Мокатой. Альбиносы, индусы, китайцы, заячьи губы, однорукие, тьфу, пропасть! Обитатели собственных уродливых мирков, убежденные в полнейшем своем превосходстве над ближними, искатели черной мощи, самовлюбленные и черствые до последней мыслимой степени...

День, проведенный рядом с мужественным, веселым Рексом, не миновал бесследно.

Де Ришло был умен и образован, однако непогрешимость не присуща никому.

Сатанистского «крещения» Танит не принимала. Странное имя она получила от матери, преклонявшейся перед античными культурами.

* * *

Они лежали, тесно прижимаясь друг к другу, на широком всадническом плаще. Испанец ласково гладил распущенные волосы Эрны, а та обнимала Родриго за могучую жилистую шею. Оба молчали.

Молодая баронесса легонько отстранилась и посмотрела рыцарю прямо в темные зрачки. Родриго улыбнулся, поцеловал ее и решительно поволок длинный шуршащий подол кверху, оглаживая ладонями обнажавшиеся женские ноги.

Эрна изогнулась, и мгновение спустя платье собралось вокруг ее подмышек пышным шелковым комом.

— Сними совсем, — шепнула баронесса. — Я ни капельки не озябла.

Проворно повиновавшись, Родриго разоблачился сам. Любовное орудие испанца уже пребывало в полной боевой готовности. Эрна округлила глаза.

В далекой хижине баронессе было не до изучения Родриговских статей. Разумеется, когда исполинский уд неудержимо втиснулся в ее лоно, Эрна завизжала от испуга, ощутив себя чуть ли не в лапах великана-похитителя. Не потрудись кастилец раздразнить пленницу до полубеспамятства, не хлынь горячие смазывающие соки своевременно и обильно, не раскройся влагалище перед началом решающего натиска, двадцатичетырехлетней красавице пришлось бы туго. Но, даже после столь основательной подготовки к совокуплению, в первые минуты Эрне казалось, будто ею обладает взбесившийся кентавр. Если бы не железная хватка басков, давно изучивших таланты своего командира и знавших сопротивление женщин, попавшихся ему на крючок, баронесса принялась бы отчаянно биться, извиваться, дергаться и неминуемо повредила бы себе сама. Вынужденная беспомощность обернулась во благо. А потом два тела постепенно поладили, бивень испанца распахнул Эрну окончательно, стал двигаться с гораздо меньшей беспощадностью, и на смену боли явилось невыносимое наслаждение — взрывавшееся, утихавшее, росшее вновь и вновь, сотрясавшее молодую женщину трижды в протяжение тридцати минут.

— Ты втискивал в меня вот этот?.. — спросила оробевшая Эрна. — И не разодрал?

— И не раздеру, — задорно ответил испанец.

— А вдруг?

— Проверим — убедимся, — молвил Родриго.

Первые истомные всхлипы вырвались из разомкнутых уст баронессы уже через несколько мгновений. А протяжные стоны и крики, зазвучавшие вослед, были порождены отнюдь не страданием.

* * *

Неподалеку паслись расседланные и стреноженные кони. Пел зяблик. Широкие солнечные лучи падали меж корявыми стволами уже наискосок, однако по-прежнему пригревали, и насекомые продолжали плясать в недвижном воздухе.

— О чем ты думаешь? — тихо спросил Родриго.

— А? — встрепенулась Эрна.

— О чем ты думаешь?

Ответить было нелегко, едва ли возможно вообще. Ибо жена Бертрана де Монсеррата вспоминала ночь, которую накануне отъезда провела в королевской спальне. Вильгельм, как и Бертран, отнюдь не предварял дело тонкостями, считая, что истинному рыцарю не к лицу бабьи замашки, — но одной рыцарской силы и выносливости далеко не всегда хватало, чтобы ублаготворить возлюбленную. Именно так и получилось напоследок. Довольный и усталый венценосец вкусил заслуженный отдых, а Эрна металась, точно в лихорадке, почти до рассвета, и не могла уснуть, пока, отчаявшись, не изласкала себя сама. На супружеском ложе она прибегала к этому спасительному средству довольно часто, но впервые отважилась предаться рукоблудию, разбросавшись рядом с храпящим королем.

Подсознательное, инстинктивное чутье толкало баронессу на прегрешение, почитавшееся в грубом и малопросвещенном веке едва ли не смертным. Эрна отыскала безошибочный способ избежать неминуемых телесных недомоганий, неизбежно сопряженных с вынужденным неутолением страстей, бушевавших в здоровой, налитой жизненными соками плоти, сопутствовавших любой и всякой живокровной женщине в дичайший, лютый период европейского средневековья. Телячьих нежностей не ведали, не употребляли, не допускали на ложе — из боязни уронить высоко стоявшее достоинство. Эрна же — веселая, легкомысленная, кокетливая — опередила свое столетие, непоправимо очутившись меж людей, приверженных лишь истреблению ближнего и неукоснительно державшихся доброго правила «дай незнакомцу в зубы». Возможно ли удивляться столь необычайно и неестественно вспыхнувшей влюбленности? Пристало ли осуждать любовницу испанца Родриго?

Эрна спасалась как могла.

Читатель, дорогой мой читатель!

Ежели хватит у тебя жестокосердия и чистейшей необразованности — швырни увесистый камень в малопамятную героиню отнюдь не замысловатого романа, чье действие отныне развертывается в окружности восьмидесяти пяти английских миль — по европейским, сиречь, континентальным, понятиям, километров сто тридцать, — от силы сто пятьдесят, коль мерить милей морской... Однако, признаюсь, Эрна де Монсеррат, в девичестве фон Валленштедт, мила моему авторскому сердцу, и защищать ее надлежит и приличествует так, как защищают любящие матери собственных дитятей — зубами, когтями, огнем, штыком, прикладом...

Самой жизнью.

Попробуй, дорогой читатель, тронь.

Автор-то — я. Как хочу, так и ворочу. Не подберешься.

А посему забудем возможные расхождения во взглядах и продолжим.

С обоюдного согласия.

* * *

Что из того, что, по воле моей, чета де Монсерратов не произвела на свет угрюмого наследника, титулованного мастера заплечных дел, феодального пытошника, человекоубийцы, память о коем оседает непотребной мутью на дне кубка, именуемого Историей? И что за дело мне до могучих, подковы сгибавших — не то ломавших — рыцарей короля Вильгельма? Они жили, они сражались и боролись, оспаривая право звериного первенства, — они исчезли.