Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

власти, при Сталине ничего у нас нету! Даже несчастной картошки колхозники и то не получают, а если получают, то гнилую. Нету обуви и одежды, мануфактуру и кожу на башмаки не достать. Раньше, при царе, всего было вдосталь и дешево, крестьяне были довольны жизнью. А сейчас ничего нет, а что есть, то втридорога. Всех нас сделали нищими. А что пишут в газетах, тому верить нельзя! Советская власть только и живет за счет обмана, а то бы ее давно свергли. Кричат, что народу живется весело и легко, а в лавках в городе даже сахара не найти. В старое время сахаром скот кормили, а сейчас народ хуже скота живет. Ведь это же надо иметь адское терпение, чтобы переносить такие муки! Неужели правители не образумятся? – Груздев сделал короткую передышку. – А про выборы! Нам в этих выборах участвовать незачем. Советская власть говорит, что каждый может быть избранным, а на самом деле останутся на своих местах те же дармоеды, которые сейчас пьют народную кровь. Раньше при власти были грамотные люди, а теперь туда лезут неучи, от которых народу ничего хорошего ждать нельзя… Так вы все это запишите, товарищ следователь. Это все истинная правда!

– Это все говорил поп Аристархов? – уточнил Горшков.

– Натурально, – кивнул бригадир. – Вы еще вот чего запишите. Соседка моя, баба дюже вредная, вышла позавчера во двор и кричит своему мужику… а он забор чинил, завалился забор. Вот она и кричит: «Иди домой ужинать, чего стараешься, все равно советские бандиты все отберут».

– Что отберут? – нахмурился сержант. – Забор?

– Да не… овощ с огорода, картошку там, молоко, мясо с живности. Налоги с личного хозяйства. Дюже злая баба, эта Лизавета Егорова.

За дверью в конторе сельсовета происходил другой разговор. Тараскину, который бегал в школу за учительницей Подозеровой, Рукосуев велел на минуту выйти. Подойдя к свидетельнице, севшей на лавку, он наклонился к ней и осведомился:

– Надумала?

Молодая, немногим за двадцать, учительница гордо вскинула голову:

– А я вот сейчас все и расскажу следователю!

– Валяй, – усмехнулся Рукосуев, распрямившись. – Скажу: сама пришла, сама дала, комсомолка юная, теперь кочевряжится и гадит мне, невинность строит. А нам в школе морально разложившиеся учительки не нужны. Детишек-то плохому учить. А, Алевтина Савельевна?

Испепелив его гневным взглядом, учительница бросилась во временный кабинет следователя взамен вышедшего Груздева.

– Тараскин! – громко позвал Рукосуев. – Эта последняя. Пошли в клуб на лекцию!

В затихшем здании сельсовета остались только двое: сержант Горшков и учительница Подозерова.

– Наше село слишком верующее, – взяла она быка за рога. – Аристархов у колхозников и единоличников на хорошем счету, оказывает на них вреднейшее влияние. Это особенно видно, когда в селе проводятся антирелигиозные мероприятия. Аристархов на это время назначает службу в церкви, и колхозники идут к нему, а не на мои лекции. На Рождество я подготовила антирелигиозный доклад, но Аристархов организовал богослужение, и ко мне пришли только восемь человек, остальные пошли в церковь. Этот поп заставлял старух ходить по дворам и собирать деньги на церковь. Запугивал колхозников, что, если не будут давать деньги, церковь закроют.

– Скажите, пытался ли поп привлекать к церкви школьников? Вел ли разговоры с детьми?

– Этого не знаю. – Учительница закусила губу. – Его собственные дети заморочены религией. Но Аристархов возводил клевету на советское воспитание детей. Хвалил воспитание в старой царской школе. Говорил, что при советской власти дети стали распущенными, а раньше были воспитаннее и старших почитали.

– Отлично, – бормотал Горшков, записывая. – Просто великолепно!

Своей работой в этот день он был чрезвычайно доволен.

* * *

Мероприятие политпросвета в клубе шло вразнос. Пытаясь спасти его, лектор опрометчиво высказался о грядущей войне и ее поджигателях, фашистских наймитах. Выразил убежденность, что никто из честных колхозников не хочет войны, которая несет людям одни бедствия. На слове «война» селяне пришли в возбуждение.

– А туды ее, – затрясся в негодовании один, выругавшись матерно. – Пусть война! Скорее бы! Я первый за ружьем побегу!

– Верно, Максимыч, – подхватил другой. – Пускай что угодно, хошь война, потоп, землетрясение! Только не советская власть со своими колхозами. Все равно хуже не будет. При любой власти, хошь заморской, нам лучше будет. А сейчас у нас не жизнь, а каторга!

Перекрикивая мужиков, выступила с возмущением чья-то женка:

– За что с нас берут дань, как с завоеванных? С коровки им дай, со свинки дай, с овечки дай, с избы дай, со двора дай. Горбатимся день и ночь на колхоз, из колхоза государство все выгребает, а потом еще и с колхозников шкуру дерет: налог, культналог, самообложение, гужповинность, мясопоставки вынь да положь, хоть и коровы не имеешь! Это, по-твоему, веселая жизнь, как у вас в газетах поют? – Баба гневно направила палец на лектора.

– Кабы война, так я первым пойду с ружьем против коммунистов! – чуть не рвал на себе рубаху мужик, которого звали Максимычем.

Но тут нашла коса на камень. К заводиле пробился появившийся в клубе председатель колхоза Лежепеков и, вздев кулак, проорал:

– В тюрьму захотел, паршивая бестолочь?! Я как власть тебя арестую!

– Да хоть в тюрьму! Там по полфунта хлеба дают, а в колхозе и того не получишь!

Кулачная гиря Лежепекова обрушилась на голову бунтаря, сбила с ног. Мужика поймали задние. Потрогав подбитый глаз, Максимыч зло погрозил:

– Ну, будет тебе, как было Кирову!

После этого уже нельзя было разобрать, кто кого бьет. Визжали бабы и девки, гоготали парни, охотно вовлекшиеся в драку, сельские хулиганы сошлись грудь на грудь с комсомольцами. Трещали стулья и скамейки, летели клочья одежды, на потолке, закрывшем купол, висла ядреная брань. Лектор притаился под столом на сцене, накрытым красным ситцем.

В зал с боем протолкался председатель сельсовета Рукосуев, неизменно сопровождаемый секретарем. Оценив масштаб битвы, он велел:

– Тараскин, живо за чекистом!

Сержант Горшков, услышавший от заполошного комсомольца о контрреволюции в клубе, прибыл оперативно. Растерянность его при виде побоища длилась не больше трех секунд. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в потолок.

– Прекратить антисоветскую провокацию!!!

Визги, вопли и матерная ругань, сперва усилившись, быстро начали стихать. Мимо Горшкова, обтекая его, волной прорвался наружу, вон из клуба, взбаламученный людской поток. На полу между скамьями и сломанными стульями ползали или лежали избитые, помятые участники драки. В их числе Лежепеков с оторванным рукавом пиджака, на коленях пересчитывающий во рту зубы.

– Безобразие! – раздался голос со сцены. Из-под стола показался лектор, цепляющий на нос очки. – Сорвано важное партийно-политическое мероприятие. Вы уж разберитесь, товарищ!

– Разберемся. Все зачинщики будут выявлены и расстреляны, – грозно пообещал Горшков.

– А