Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

Кольцов положил трубку на аппарат, подумал и налил еще полстакана минералки.

– Яблочко-то от яблони, а?.. – заговорил он сам с собой. – Запоешь еще по-троцкистски, товарищ председатель райисполкома.

…Тем временем во дворе Старухин беседовал с Гриней Кондратьевым, виснувшим безделья ради на турнике.

– Где этот соплежуй, твой старшой?

Кондратьев повисел на вывернутых в кувырке руках и спрыгнул на землю.

– Вы про Горшкова, Макар Игнатьич? Вроде к Кольцову пошел. Навалял какую-то бумажку. Сердитый такой.

Старухин усмехнулся. За неимением во дворе скамеек он присел на корточки и достал из коробки папиросу.

– Матерый враг этот поп, – поделился он, сделав затяжку. – Троцкист самый натуральный. Ты только представь, Гриня, он на голубом глазу заливает, что мой батя всю жизнь молился на распятого еврея. М-морда поповская!

– Так вы ему скажите, Макар Игнатьич, бате-то, – удивленно заморгал Кондратьев. – Про еврея. Авось перестанет молиться. У меня мать тоже…

– Да некому говорить. Поездом его в лепешку размазало при крушении, – равнодушно объяснил Старухин.

– А вот скажите, Макар Игнатьич, – Кондратьев подошел ближе, – почему такое. Советская власть религию всякую отменила. А зачем она евреев созывает?

– Куда созывает? – не понял Старухин.

Гриня пошарил в карманах гимнастерки.

– Вот, на деньгах. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – прочитал он на аверсе трехкопеечной монеты. – Это значит, надо понимать как созывание всех евреев в одно место на земле, в Советский Союз. Для того и лозунг такой выкинули. А зачем оно?

Не зная, что ответить, Старухин сплюнул горькую от табака слюну и поднялся. Молча он направился ко входу в здание. Однако несколько секунд спустя в дремучем невежестве деревенского парня ему забрезжил неясный, но все-таки смысл.

– С прошлого года перестали созывать. – Он бросил Кондратьеву другую монету, тоже три копейки, на которой большую часть аверса занимал герб СССР, а воззвания к пролетариям всего мира не было. – У нас, Гриня, социализм в одной стране, как учит товарищ Сталин. А лозунг про мировых пролетариев – троцкистский.

5

Старому двухэтажному деревянному дому с узорными наличниками на окошках и резными столбиками, поддерживавшими козырек крыльца, было лет сто. Былые хозяева ставили дом с расчетом, чтобы хватило его прочности и красоты правнукам и более отдаленным поколениям. Может быть, и сейчас в нем ютился какой-нибудь потомок тех предусмотрительных хозяев, делил его, по советскому обычаю жилищного уплотнения, с посторонними людьми. Таких домов в Муроме – целые улицы. С садом и огородом на задах, с луком и огурцами на грядках, вишнями да терновником вдоль забора. Но этот был особенным. Дом, в котором живет любимая, не может не быть особенным…

Женя увидела гостя в окно и распахнула дверь прежде, чем Морозов постучал.

– Как ты узнал? – Она обдала его легкой, немного удивленной радостью.

На ней было очень простое бежевое платье, облегавшее тонкий стан, с финифтяной стрекозой на груди. Если б Морозов хоть что-нибудь знал об ангелах, он непременно увидел бы в ней одно из этих небесных созданий, которым художники во все века придавали черты земного совершенства. Но ангелы его голову не занимали, поэтому от восхищения он просто на время онемел.

– Какие милые! – Женя приняла букет темно-розовых пионов. – У папы день рождения, будем отмечать втроем.

– Я и не знал… – пробормотал Николай, вновь обретя дар речи.

Шмиты занимали в доме две комнаты. Одна была обставлена под столовую, другая, угловая, разделена большим шкапом и комодом на половинки: кабинет отца и девичью светелку.

– Папа, у нас гость!

Навстречу Морозову поднялся мужчина хорошо за пятьдесят, с чисто, до синевы выбритым лицом и в очках, одетый в светлые широкие брюки и белую рубашку. Пока они знакомились, Женя поставила цветы в вазу и продолжила накрывать стол, застеленный белоснежной скатертью. На тарелках лежали бутерброды с селедкой, свежие порезанные огурцы, в кастрюльке под крышкой дымилась отварная картошка, а центр стола обозначала бутылка красного вина.

Портила праздничный настрой радиотарелка на столбе через улицу, громогласно вещавшая об очередном раскрытом заговоре высокопоставленных советских чинов.

«Главари разбойничьей военно-шпионской банды в составе бывшего маршала Тухачевского и его подельников посягали на жизнь величайших людей нашего времени, самых любимых, самых дорогих сердцам миллионов советских людей! Они хотели отнять у нашего народа того, кто вел и ведет его к победе, они хотели убить нашего отца, нашего учителя, самого родного и близкого нам человека – великого Сталина…»

– Папа, прикрой, пожалуйста, окно. Придется сидеть в духоте, но ведь это невозможно слушать.

«Пусть трепещут все шпионы, диверсанты и убийцы! Пусть твердо запомнят они: мы разорим дотла и уничтожим все шпионские гнезда, мы разорвем все нити троцкистско-фашистской паутины, как бы тонко она ни плелась, мы беспощадно сотрем с лица земли всех врагов СССР! – надрывалась радиотарелка, но уже глуше, из-за закрытого и задернутого занавеской окна. – Смерть врагам народа! Смерть гиенам мировой буржуазии!»

– Вот оно как, – наморщил лоб Шмит-отец. – Паны дерутся за власть, а у холопов чубы трещат.

– Так кто же холопы? – в тон ему, с думой на челе, спросил Морозов.

– Мы, старые дураки, мечтавшие об освобождении, – подхватил Шмит, усаживаясь на старенький, в заплатах, диван. – Подумать только, сейчас уже и не вспомню, от чего мы тогда жаждали освобождения революцией.

– Я уже слышал нечто в этом роде, – поделился Морозов, только не стал уточнять, что пересказывал ему слова отца младший брат. – Вы, старшее поколение, чувствуете себя обманутыми и преданными, порабощенными новой властью. Но мы… Нет уж, я не холоп, и ваша дочь не холопка…

– Интересно! – воскликнул Шмит. – Очень интересно, как думает о себе нынешнее молодое поколение. Женя мне о вас кое-что рассказывала. Ваша семья была раскулачена, родители погибли…

– А что еще она вам обо мне рассказывала?

– Не беспокойтесь, только хорошее. Женя вообще не умеет говорить о людях плохое. Это у нее от матери. Я ее такому не учил, ибо сам грешен… Так вы говорите, что не чувствуете над собой тяжелой длани советской власти?

– Нет, не так. Конечно, чувствую. Но мы… – Морозов пытался подобрать верные слова. – Я, ваша дочь, многие другие… мы те, кто запоминает. Мы ничего не забудем, будьте уверены. И когда наконец будет построено это светлое будущее, которое нам все время обещают, мы напомним: какой ценой. Какую гигантскую груду человеческих костей бросили в его фундамент.

– А они вам ответят: будущее всегда строится на костях, без этого не бывает. – Дискуссия так увлекла Шмита, что даже очки бодро съехали на кончик носа. – Ну? Парируйте! Возражайте! Насилие – повивальная бабка истории, как сейчас