Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

Не знаю, соврал ли Игнатенко или правда — он сидел рядом с одним из секретарей ЦК — и когда по ходу разговора было упомянуто о кораблях, тот наклонился и спросил у него: "А при чем тут суда? Разве там море близко?".

Кстати, собрал всех Болдин, машины послал по дачам. Но меня не вызвал и не предупредил. Это Примаков мне позвонил и сказал, что собираемся. Любопытно. Все же я международный помощник президента и всем известно, что завязан на эту проблему.

После того, как Горбачев часам к 9 утра всех распустил, вдруг поманил меня в кабинет. Разговаривал о Литве. Я понял: дошло до него о моих кулуарных разговорах и намерениях. А тут "Московские новости" рванули: "кровавое воскресенье" и текст обвинения Горбачеву, подписанный примерно 30 деятелями — от Абуладзе до Карякина, от Бовина до Гельмана, почти всеми бывшими любимчиками Горбачева. На него произвело впечатление. Накануне, представляя в МИДе Бессмертных, он сослался на эту статью, сказав: "Вот уже преступником и убийцей назвали меня".

Мне это показалось подонством: эта публикация плюс начало войны в Персидском заливе охладили мое желание вручить ему текст об отставке, который Тамара заперла в своем сейфе и бдительно от меня охраняет. Горбачев заговорил, вроде, сожалея, что все так случилось. Мол, такое противостояние, такой раскол, такая вражда в обществе, стенка на стенку пошли. Я ему говорю: "Ну и пусть дрались бы между собой даже до смерти. Но зачем танки-то? Ведь это гибель для вашего дела. Неужели Литва стоит таких свеч?!" "Ты не понимаешь, — произнес Горбачев. — Армия. Не мог я вот так прямо отмежеваться и осудить, после того как они там в Литве столько поиздевались над военными, над их семьями в гарнизонах.

"Вот именно, — подумал я. Это только подтверждает идущий со всех концов анализ ситуации: М. С. попал в объятия "петрущенков" против своей воли и оказался без базы. И вынужден следовать логике защиты власти во что бы то ни стало. Опасности не чувствует. На завтра грядет забастовка, а в воскресенье — демонстрация в Москве под лозунгом "Горбачева в отставку". Но зачем все-таки он меня позвал: поработать со мной на фоне того, что Петраков с Шаталиным не только ушли, но и подписали ту самую статью в "Московских новостях", где он назван убийцей. Не хватает ему, чтобы и Черняев ушел, "самый преданный"?

Три разговора Горбачева по телефону:

— с Миттераном. Звонил тот. Содержания нет. Видно, надо было обозначиться рядом с Горбачевым в дистанцировании от прямолинейности и бескомпромиссности Буша в Персидском заливе;

— с Колем. Звонил М. С. ему. Поздравил с избранием канцлером Объединенной Германии. Они на "ты": Миша, Гельмут. Опять объяснялись в любви и верности. Коль заверил, что он не верит, будто Горбачев отвернул от перестройки и перешел в правый лагерь из-за Литвы. Заверил, что будет все так, как договорились на встречах в Архызе, Москве и Бонне.

С Бушем разговор был поначалу холодный. М. С. не счел нужным похвалить его за то, что тот взял на себя войну — за всех. Не соболезновал за погибших уже парней. Сразу перешел к своей теории двух фаз: на первой победа уже есть (Хусейн политически дискредитирован, военный потенциал подорван, опасность гегемонизма в регионе снята и зачем дальше убивать других и подставлять своих парней?).

Изложил свой план: пауза в военных действиях при условии, что Хусейн объявляет, что уходит из Кувейта. Дать обещание на проведение переговоров по всем проблемам после этого ухода.

Буш не согласился. Последовал "технический" разрыв связи. На самом деле, Бушу, очевидно, надо было посоветоваться со своими. После включения сказал: не верит, что Хусейн пойдет на такой план. У Горбачева, я заметил, настроение: раз мол, так — ладно, валяй, потом расскажешь как было.

Утром я устроил Горбачеву сцену в присутствии Бессмертных, Павлова, Примакова, Игнатенко: "Опять Болдин не предупредил меня, что в Ореховой комнате собираются для обсуждения войны в Персидском заливе. Что, я уж не нужен в международных делах? Мое мнение не интересно в этом важном вопросе?". Горбачев стал извиняться, сводить все в шутку. Ругнул Болдина. Впрочем, оправдав его тем, что помощники автоматом на такие совещания являются и приглашений не требуется. " Вот, — говорит, — все меня подозревают. Но если уж Черняев стал подозревать, значит дело зашло в нашем обществе далеко". Это сказано на фоне упомянутого выше выступления 30 интеллигентов в "Московских новостях", а потом еще 116 интеллигентов, в их числе лично близких к Горбачеву, в "Российской газете". Потом еще одной группы вчера в "Комсомолке". Было и еще одно, — коллективное заявление в "Российской газете", где восхвалялся Ельцин: он, мол, спас честь русского человека, в отличие от Горбачева, который опозорил. Плюс к этому уход Петракова, ворчание и угрозы об отставке со стороны Яковлева, заявление Примакова, бесконечные интервью Шаталина в газетах, где он кроет Горбачева, и разговоры с ним (Горбачевым) Виталия Игнатенко. На этом фоне Черняев вроде последний редут; все бросают, все изменяют. Он почувствовал, что я на пределе. Однако, повторяю, спасает меня при нем Персидская война. Между прочим, подбросил такую хохму: в какой-то канадской газете какой-то неизвестный ему миллионер зовет к себе, обещает пожизненно загородный дом и пожизненную пенсию. Хохмит: "Может поедем? Вместе мемуары будем писать".

В "Курантах" вчера отрывки из книги Лигачева о том, как он сделал Горбачева Генеральным секретарем. Называется книга "Рождение и гибель перестройки". Радуется автор, что, наконец, после Литвы перестройка возвращается на правильный путь, т. е. тот, который всегда указывал Егор Кузьмич.

Сегодня весь день — на работе. Готовил материалы к визиту в Японию. Судя по вчерашнему разговору Горбачева с Бушем, визит в Москву президент США пока еще не отменяет. Хусейн до сих пор Горбачеву не ответил на его план. Американцы продолжают колошматить Ирак.

Начал новый толстый блокнот. В том уместился весь прошедший год. "Скорее всего этот — последний "том". И начинаю его под знаком Литвы и Персидского залива… Однако — и в "атмосфере", в которой хотелось бы прожить "остальное". Вчера, уже около полуночи, после празднования дня рождения подруги явились обе. "Хорошенькие!". И мы до 4-х утра под одним одеялом лежали втроем. О чем говорили — вспомнить уже не могу. Но в этом и прелесть жизни — в обаянии женского начала, в наполненности женской красотой, когда телесное соприкосновение и просто любование облагораживает и осмысливает все твое гнусное существование.

Днем уехал один в Успенку и гонял на лыжах около трех часов. Именно — гонял, потому что скольжение было такое, что диву давался самому себе — как это можно в 70 лет так бегать на лыжах! Легко и в удовольствие, почти не снижая гоночной скорости.