От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона - Элис Виртшалфтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя непосредственные действия России якобы были направлены только на защиту общих интересов, Кючук-Кайнарджийский мир (1774) и Бухарестский мирный договор (1812) также оставались в силе. Кючук-Кайнарджийский мир давал России право защищать греческую религию во всех государствах Османской империи. Бухарестский договор наделял российское правительство политическими правами в Молдавии и Валахии. Таким образом, нота от 6 (18) июля 1821 года, в которой Россия предъявила претензии к Порте, включала право защищать христианскую религию и христианских подданных Османской империи под эгидой европейского союза, как это было предписано более ранними договорами. Неизменно провозглашая чистые и мирные намерения русского монарха, формулировки ноты игнорировали потенциальные различия между Греческой церковью и другими христианскими конфессиями, а также между греками, молдаванами и валахами, чьи восстания начались как отдельные движения[309].
Барон Строганов в своем ультиматуме в адрес Порты также настаивал на том, что требования России оставались неизменными. Кроме того, поскольку политика Порты представляла угрозу для самой Османской империи, принятие условий принесло бы спасение туркам. Либо Порта действовала под влиянием фанатиков, либо ее политика явилась результатом добровольного решения и хорошо продуманного плана. В любом случае император Александр требовал объяснений, выразив надежду, что нынешняя политика могла быть изменена путем отстранения от власти нескольких потерянных людей. Согласившись с претензиями России, Порта показала бы, что она обладала властью изменить курс и снова начать переговоры с христианскими правительствами. Умиротворение в княжествах Молдавия и Валахия, в которое Россия должна была внести свой вклад на основании духа договоров, могло бы тогда стать моделью для умиротворения Греции. Если Порта, напротив, не положила бы конец репрессивным и бесчеловечным мерам, применяемым в текущее время, Османская империя поставила бы себя в положение открыто враждебной стороны по отношению к христианскому миру. У российского правительства не было бы иного выбора, кроме как предоставить убежище грекам, борьба которых была бы узаконена. Иными словами, вместо того чтобы сотрудничать с Портой, чтобы положить конец восстаниям и восстановить спокойствие в бунтующих провинциях, Россия и христианский мир были бы обязаны защищать своих единоверцев от слепого фанатизма. Россия оставалась привержена сохранению Османской империи и выполнению установленных договорных обязательств. Тем не менее ответственность за шаги, которые должны были положить конец потрясениям, лежала на Порте[310]. Как эту ситуацию описывали российские дипломаты, Порта отказалась принять те самые условия, которые обеспечили бы ее собственное спасение. Вследствие этого разрыв дипломатических отношений стал неизбежен, а угроза военного конфликта усилилась.
Поскольку уход целой дипломатической миссии обычно представлял собой шаг к войне, раскол между Константинополем и Санкт-Петербургом заставил союзников сосредоточиться на условиях императора Александра для восстановления русско-турецких отношений. В общей массе корреспонденции, произведенной в результате этого дипломатического кризиса, историки уделяли особое внимание роли Великобритании как союзника в переговорах. В действительности российское правительство не рассматривало дипломатов-союзников в качестве переговорщиков или посредников. Их признанная роль заключалась в том, чтобы оказать давление на Порту, чтобы удовлетворить законные требования монарха и, в случае неудачи, достигнуть между Россией и союзными державами «согласия в отношении общих целей и принципов».[311] Еще до официального разрыва отношений российские дипломаты связывали кризис на Востоке с европейским порядком и Всеобщим союзом. В письме от 22 июня (4 июля) 1821 года Каподистрия объяснил барону П. А. Николаи, поверенному в делах России в Лондоне, что действия Порты могли быть истолкованы только как враждебные по отношению к России[312]. Каподистрия обвинил британского посла в Константинополе лорда Стрэнгфорда в том, что союзники не откликнулись на российские призывы, и настоял на том, чтобы они поддержали переговоры барона Строганова[313]. Среди вопросов, на которые указывал Каподистрия, было требование России о том, чтобы Порта выполняла установленные договорные обязательства и уважала христианскую веру. Не менее важно, повторял Каподистрия, что император Александр никогда не поддерживал греческие восстания и даже терпел османские репрессии против мятежных подданных.
С лета 1821 года и до начала войны, которая временно утихла весной 1822 года, у австрийского и британского правительств оставались подозрения о целях императора Александра, и они совместно работали над предотвращением русско-турецкой войны. Хотя выявленные ими проблемы и дипломатические аргументы, которые они предоставили, не обязательно совпадали, для России потенциальная опасность австро-британского сотрудничества стала болезненно очевидной, когда Меттерних и Каслри провели встречу в Ганновере с 20 по 29 октября 1821 года (НС). В годы напряженной дипломатии, последовавшей за Венским конгрессом, формирование единого союза могло бы быть столь же важным, как и достижение или не достижение существенного соглашения. Таким образом, под предлогом единства посол России в Лондоне Ливен отправился в Ганновер, чтобы передать, что император Александр был уверен в своих союзниках[314].
Ливен прибыл в Ганновер 28 октября, узнав по пути, что министр иностранных дел Пруссии граф Бернсторф был приглашен на встречи, но отказался присутствовать на них[315]. Основываясь на беседах с Каслри, Ливен затем сообщил Нессельроде, что, поскольку союзники опасались военного конфликта, они не ответили на попытки России выяснить, какую позицию займут союзные державы в случае возникновения русско-турецкой войны. Тем не менее Меттерних и Каслри согласились поручить своим дипломатам в Константинополе оказать давление на Порту, с тем чтобы можно было восстановить прямую связь между российским и османским правительствами. Министры, по-видимому, понимали, что до возобновления переговоров Россия ожидает увидеть свидетельства эвакуации Дунайских княжеств и учреждения в них справедливой администрации. Оба министра также писали Александру не только для того, чтобы предложить моральную поддержку, но и для того, чтобы выразить протест против военных действий. На тот момент Британия выступала как против независимости Греции, так и против исключения Османского государства из состава Европы. Хотя Ливен в целом представлял британскую политику в позитивном свете, на ганноверских встречах он тем не менее видел потенциал для «отдельных союзов (combinaison isolée), чуждых интересам России и противоречащих принципам Всеобщего союза»[316]. Посол России в Вене Ю. А. Головкин прямо заявил, что в отношении Восточного вопроса (la question orientale) австрийские и британские интересы противопоставлялись интересам России[317].
В беседах Каслри с Ливеном, как сообщал Ливен, британский министр иностранных дел выделил три вопроса: опасения, возникшие под влиянием дипломатических сообщений России, в частности, ультиматума Порте от 6 (18) июля 1821 года; отказ британского правительства рассмотреть вопрос об участии в вооруженном конфликте и, наконец, тревога по поводу результатов войны, включая политические союзы, которые явились бы ее следствием. Ливен полагал, что он успешно снял британское беспокойство о намерениях России, в результате чего Британия теперь приняла австрийскую версию условий императора Александра о восстановлении российско-турецких отношений. Кроме того, хотя и Австрия, и Великобритания признали требования России справедливыми, основанными на договорах и проникнутыми духом умеренности и благоразумия, британское правительство все еще надеялось, что Александр допустит некоторую свободу
