Пропавшие наши сердца - Селеста Инг

полок «заблудившиеся» книги, получал сообщения от далеких коллег, они содержали бездну сведений. Там зашифрованы были имена детей, которых забрали из семей, и их приметы. Имена и адреса родителей. По всей стране действовала тайная сеть библиотекарей – они собирали сведения, создавали мысленный каталог, сопоставляли с теми детьми, о которых уже знали. Некоторые вели списки, но большинство из осторожности полагались на память. Система была далека от совершенства, но мозг библиотекаря – штука вместительная. У каждого были свои причины рисковать, и пусть ни один не стал бы делиться ими с коллегами, да и возможности встретиться у них не было, всех их сближала отчаянная надежда воссоединить хоть одну семью, передать между страницами книги записку с новым адресом ребенка. Уверить родителей, что их ребенок жив-здоров, хоть он и где-то далеко, обозначить предел бездонной боли. Библиотекари как никто другой умеют ценить знания, даже если их негде пока применить.

Такие послания были редкостью, и все-таки нескольких детей удалось разыскать. Но чаще эти записки просто запоминали или переписывали, вкладывали в другую книгу и отправляли со следующей партией в другой город, списки пропавших и найденных детей росли, имена нанизывались, словно бусины на нитку. Столько было имен, а сеть разрозненная, и держалась она на памяти и удаче – вдруг кому-то посчастливится установить связь? И пока что оставалось только запоминать и передавать сведения другому библиотекарю, в другой город – или Маргарет, если ей удавалось их убедить.

Она отыскивала все новых родителей, потерявших детей и напрасно ждавших, что их раны затянутся. Назначала им встречи в обеденный перерыв где-нибудь на скамейке в парке, кружила с ними по улицам, угощала их сигаретами и ждала, когда они разговорятся. Если они хотели, рассказывала им о Чиже, о том, чего она лишилась, а лишилась она всего. А иногда просто сидела рядом и ждала сколько нужно. День за днем являлась к людям в дом – помолчать; по три часа просиживала с ними в парке, не проронив ни слова. Проходила с ними десять кварталов, пятнадцать, пятьдесят – пока ей не доверятся, пока не разговорятся, не захотят поделиться своей историей.

Расскажите, просила она. Что бы вы хотели им передать, какие слова? Что у вас осталось в памяти? И все записывала на ходу.

Как выяснилось, не только азиатских семей коснулась эта беда; есть среди пострадавших и белые журналисты, наводившие справки о детях, и активисты-латиноамериканцы. Далеко не все соглашаются с ней разговаривать. Некоторых настораживает ее азиатская внешность: это из-за вас начался Кризис, а теперь вы хотите, чтобы вас жалели? И азиаты не все ей доверяют – дескать, она только портит дело. Они-то знают, что будет, если подать голос; обжегшись на молоке, теперь они качают головами и молча захлопывают дверь у нее перед носом.

Иные негодуют: если бы не вы с вашими стихами, ничего бы не случилось. Кое-кто полагает, что за всеми протестами стоит она, что это она подстрекала людей. И с криками выгоняют ее в подъезд, на улицу, а она не спорит, не оправдывается. Некоторые боятся – те, кто живет без документов, опасаясь проверок или того хуже. Есть и такие, кто возмущается: где же она была раньше?

Одна старуха, индианка из племени чокто, у которой забрали внучку, долго смотрела на Маргарет усталым взглядом, а потом клацнула зубами. По-вашему, это что-то новое? Она покачала головой.

Маргарет слушала. И многое узнала – ничто не ново под луной. О школах для индейских детей, где их стригли и переодевали, нарекали новыми именами, переучивали, а домой они возвращались надломленными, израненными – или не возвращались вовсе. О том, как родители переносят детей на руках через границу, а детей отбирают и запирают одних, обезумевших от страха. О том, как дети кочуют по приемным семьям, а настоящие родители не могут их разыскать. Узнала о том, на что она до нынешнего дня закрывала глаза. Детей забирают из семей с давних пор, под разными предлогами, но причина всегда одна. Дети – идеальные заложники, дубинка над головой у родителей. Полная противоположность якорю, инструмент для выкорчевывания любой инаковости, пугающей, ненавистной. Все чуждое видится как сорняк, который нужно истребить.

Но большинство родителей изголодались по разговорам, слова у них так и рвались наружу. Маргарет записывала все: как забрали у них детей, что они хотели бы передать детям, их самые дорогие воспоминания, – все, что они мечтали сказать, но боялись. Пыталась сберечь все до последнего слова – все тайны, все имена и лица, драгоценные, незабвенные. Рассказы она записывала в блокнот, который хранила в левой чашке лифчика, – почерк бисерный, без лупы не разобрать. Исписав блокнот, завела другой, третий, а старые носила в кармане джинсов, в носке – ближе к телу. По ночам листала свои записи, запечатлевая в сердце имена и события, и в каждом слове ей чудились Итан и Чиж.

Вначале ей давали приют библиотекари, разрешали переночевать у них на работе. Во многих библиотеках были комнаты отдыха с диванами, в некоторых – даже душевые кабинки для сотрудников, приезжавших на работу на велосипедах, теперь ими никто не пользовался. Если дивана в библиотеке не было, Маргарет, дождавшись, когда все разойдутся, искала тихий уголок, подальше от окон. Где-нибудь за высоким стеллажом расстилала спальник и перед сном позволяла себе роскошь погрустить об Итане и Чиже. Днем она отгораживалась от мыслей о них, но ближе к ночи расслаблялась, и воспоминания выплескивались на волю, будто вылетела пробка.

Ей не хватало крепких, уютных объятий Итана, исходившего от него покоя. Столько хотелось ему рассказать: обо всем, что она узнала, о тех, с кем встретилась, – все это было бы проще сберечь вместе. И о маленьких радостях – о том, как ей на руку опустилась серебристо-зеленая стрекоза, потрепетала крыльями и вновь унеслась; о том, как ярко алеют кленовые листья накануне листопада, – все эти мелочи блекнут, если нельзя разделить их с Итаном. И Чиж: к нему, словно вода по желобку, текли все ее мысли. Какого он сейчас роста – достает ей до носа? Или уже до бровей? Сможет заглянуть ей в глаза, не задирая голову? Все так же он коротко стрижется или оброс и волосы падают на лицо? И какого цвета они сейчас – темно-русые, как у Итана, или потемнели до каштанового, а то и вовсе стали черными, как у нее? Все ли молочные зубы у него сменились, и если они выпадали, забирал их Итан из-под подушки? Или Чиж под подушку их уже не прячет, не верит в глупости вроде