Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В избенке на Садовой, и до того не бедной, появилось множество всяких вещей, по мнению Кустышева совершенно излишних. Но несогласная с ним Тамарка все тащила и тащила в дом то ковер, то богемское стекло, то кресло, то холодильник «ЗИЛ». Не говоря уже о золоте, мехах и шерстяных отрезах. Когда Тамара натыкалась на подобные прелести, то просто млела от восторга и, не в силах отказать себе в слабости, спешила купить, даже если для этого приходилось залезать в долг или в кассу.
Время шло. Завидная жизнь супружеской четы бревном торчала в глазу бдительной общественности, и наверх поступил сигнал уже не анонимный, а по всем правилам оформленная «коллективка», отмахнуться от которой было ну никак невозможно. Резолюция последовала строгая. В соответствии с ней, в пельменной однажды появился внешне ничем не приметный мужчина в сером плаще-реглан. «Старший лейтенант отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности Ермаков», – представился он заведующему.
«Старший сержант милиции Кустышев! – вскочил из-за стола заведующий и хотел было вскинуть руку к несуществующему козырьку, но опомнился и поправился: – Бывший старший сержант».
С этого дня в пельменной началось длинное и нудное расследование, которое Тамаре на нервы подействовало настолько неблагоприятно, что она для их успокоения сочла совершенно необходимым вернуться на свежий воздух городского сада, в голубой пивной павильончик. А Кустышев остался наедине со следователем, который, при всей своей невзрачности, оказался сущим чудовищем. Поначалу Кустышев надеялся, что проверяющий зачтет ему милицейское прошлое как смягчающее обстоятельство, и даже заикнулся об этом, но Ермаков не внял традициям профессиональной солидарности, а заявил, что перед его величеством законом все одинаково ничтожны и лучше, если подследственный сам сознается в хищении в особо крупных размерах с целью подорвать экономику головной в обкоме партии столовой.
Если сознаться, Кустышев и не представлял, в чем его вина. Сам он ничего не крал, как мог старался поддерживать в столовой порядок, а всеми другими делами в его тени вершила Тамарка, и не думавшая посвящать мужика в торговые тонкости. Но намек на хищение в особо крупных размерах с целью экономической диверсии против партии бросил Кустышева в дрожь: следователь явно шил дело. При умелом освещении, стрельба Кустышева из пистолета могла быть представлена как подготовка к террористическому акту, служба в милиции – как проникновение в органы, пост на обкомовской площади – как стремление изучить режим работы партийного органа и шпионаж, наконец, плохая работа филиала обкомовской столовой – как экономическая диверсия и дискредитация партии. Хотя времена наступили новые, недавние политические процессы еще были на памяти, всесилие органов еще не иссякло, и Кустышев запаниковал перед неизбежной, по его мнению, роковой развязкой.
А лейтенант Ермаков ежедневно приходил в пельменную за полчаса до обеда, утверждался за столом в кабинете заведующего и требовал подать все бумаги. Но Кустышев, наущаемый по ночам Тамаркой, подавал ему попутно особенно приготовленные пельмени и к ним графинчик со стопочкой. Суровый следователь без отрыва от расследования выпивал и закусывал, с протокольным видом тщательно пережевывал и назидательно вздыхал: «Н-да!» Иногда он появлялся в компании с другими обэхаэсниками, и тогда они пили, закусывали и коллективно стращали Кустышева скорой посадкой.
После обеда Ермаков закрывался в кабинете и изучал бухгалтерию пельменной в обстановке строгой секретности. Беспокоить его не разрешалось. А Кустышеву не оставалось ничего иного, как переживать и свирепствовать над пьянчужками в обеденном зале. Часа через полтора замок в двери кабинета щелкал, дверь распахивалась и появлялся одетый в серый реглан Ермаков. «Очень серьезное дело, – внушал он Кустышеву. – процесс века – экономическая диверсия против партии. Дадим тебе семь лет... расстрела», – и, потешаясь над обескураженным заведующим, добавлял: – Да ты не расстраивайся, там таких, как ты, много – не заскучаешь. Лучше сознайся – и тебе зачтется добровольное признание». И прощался до завтра,
Сергей Сергеевич и сам не смог бы сказать, в каких преступлениях он требовал признания от подследственного. В бухгалтерских бумагах, которые Ермаков с умным видом перелистывал и даже кое-что выписывал в блокнот, он понимал именно кое-что и ничего больше. А этого было явно недостаточно. Но занимаемая должность не позволяла в этом сознаться и заставляла строить стратегию расследования исключительно на психологическом давлении на подследственного и расчете на добровольное признание. Спешить Ермакову было некуда, пельмени и водка холостяку нравились, и настроение у него было распрекрасное. Чего не скажешь о противоположной стороне, которая вдруг осознала, что над семейным уютом и достатком нависли тучи свинцово-черные.
Однажды ночью, прижав Сашкину голову к своей знойной груди, Тамара нашептала ему в доверчивое ухо: «Статья твоя конфискацией пахнет. Разуют и разденут нас менты. Это они на наш зажиток зарятся – как будто мы для них старались, наживали по крохам. Поживи пока в «Доме крестьянина», вроде как в разводе мы. Менты увидят, что с тебя взять нечего, да и отцепятся. А не отцепятся и отсидеть придется – так я дождусь. Зато не к голыми стенам вернешься». И поверил коварной супруге Сашка. Утром с фанерным чемоданчиком переселился он в заезжий дом над своей пельменной и стал терпеливо ждать разрешения своей судьбы.
Однако Сашкина судьба все никак не торопилась разрешаться. От водки и жирных пельменей у следователя вдруг разболелась печенка, и он слег в больницу. Не скоро он выздоровел и появился в пельменной снова, но вкуса к следствию уже не проявил и графинчик от себя отодвинул. Кустышев счел это недобрым знаком, но
