Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

– А может, женюсь по осени, тогда и корова пригодится, – загадочно усмехнулся Андрей на прощанье. – Ну ладно – пошел я принимать катер.

После ухода Андрея Яков Иванович гаркнул Еремеевну и, когда она явилась на зов, поинтересовался, на ком из девок этот пострел жениться собрался.

– На Зойке Михайловой, – не моргнув глазом соврала Еремеевна. – Я сама их и сосватала.

Обрадовался Яков Иванович такому повороту дела: ценного специалиста колхоз мог получить. А если его к тому же и послать зимой на курсы мотористов или, еще лучше, трактористов... Тут вспомнил Яков Иванович, как Ангелине в конторе танцы устраивать не разрешал. Выходит – зря, и от них колхозу польза бывает. На эти высказанные вслух мысли Еремеевна презрительно хмыкнула, но промолчала из тактических соображений.

Глава тринадцатая. Золотая Баба

Вопреки ожиданиям, Ермаков встретил Кустышева как старого приятеля и даже панибратски похлопал по плечу, поинтересовался житухой и предложил закурить. Кустышев от его дешевой «Звездочки» отказался и предпочел свой «Север». Ермаков дымил и сел на стол напротив Кустышева, как бы подчеркивая неофициальность разговора. Для начала напомнил про былую милицейскую службу, злополучную лису, поинтересовался, ходит ли Кустышев на охоту, приходилось ли убивать лис в здешних лесах и какое у них качество меха, не убивал ли кто из местных чернобурок и куда их можно продать в ближайшей округе. Потом посетовал на острый дефицит в этих краях милицейских активистов и добровольных помощников милиции, в результате чего в округе начинает расти преступность. Про пельменную капитан ни разу не упомянул, как будто этого эпизода в жизни Кустышева никогда не существовало. Слегка разомлевший от неожиданно теплого приема, Кустышев на заброшенную наживку не клюнул и прямо заявил, что милицейской службой сыт по самую маковку и возвращаться к забытому не собирается. На это Ермаков картинно огорчился и забегал по комнате, как лисица в клетке, рассуждая о долге, о чести, коммунистической морали, милицейской взаимовыручке, и чуть было не сагитировал Кустышева вернуться обратно в органы, но вовремя спохватился, что может переборщить, остановился и уже сугубо официально, но и одновременно доверительно спросил, не может ли Александр рекомендовать для службы в милиции ну, например, Василия Сургутскова.

– Остяка? – не поверил свои ушам Кустышев.

– Мы должны растить национальные кадры, – назидательно произнес капитан. – Выбрать из них самых достойных для службы в органах.

– А я не национальность имел в виду, а совсем другое, – покрутил пальцем у виска Кустышев. – Он парень грамотный и смышленый, однако с приветом: все Бабу ищет.

– Он что – бабник, из озабоченных? – с видом полнейшего равнодушия поинтересовался капитан.

– Что вы! – не упустил случая подтрунить над опером Кустышев. – Ему на живых баб глубоко начхать. Живые – по части Лосятника. А Васька в поисках своей все старые кладбища обрыскал.

– Вот поганец, – не удержался Ермаков. – Некромант, что ли, он?

– Еще хуже, – зловещим тоном сообщил Кустышев. – Он последний потомок знаменитого на весь Север шамана Василия Сорума, который, по слухам, считался хранителем Золотой Бабы, по-нашему Зарни-ань.

– Какой, какой? – уточнил опер.

– Золотой, товарищ капитан, – подтвердил Кустышев. – Вы никогда о ней не слыхали? Странно. Ханты испокон веков ей поклоняются и жертвуют: кто соболя, кто лису, кто деньги, кто одежду. Бывало, что и человека в жертву приносили.

«Этого еще не доставало, – содрогнулся Ермаков и поморщился. – Такая дикость в наш атомный век. Человека в жертву какой-то бабе, пусть она хоть из чистого золота... Ей же меха, и одежда, и деньги. Дикий народ! Впрочем, если по-честному разобраться, ничем не хуже современных горожан, среди которых полно мужиков, готовых смазливую бабу и раззолотить, и в меха нарядить, и ради нее, окаянной, на любые жертвы решиться, не жалея и жизни, ни чужой, ни собственной. Не счесть мужиков, которые свои головы на бабий алтарь положили. Взять хотя бы Кустышева – тоже из их числа...»

– А есть еще шайтан Мастерко, – продолжал Кустышев. – С виду лоскутный мешок. К нему серебряная тарелка пришита. А внутри жертвенные идолу меха: самые лучшие соболя, куницы, песцы, лисы...

«Если не врет Кустышев, то что-то в его рассказе есть, – размышлял Ермаков. – В магазине одежда пропала и нигде в поселке не объявилась. Это один факт. На лисятнике как раз целый мешок лисьих шкур украден – это второй факт. Ваську в этот день в поселке не видели – это третий факт. По кладбищам слоняется Васька – это следует взять на заметку. Возле того места, где лесник пропал, – старое хантыйское кладбище и святое место. Неужели это связано?» И Ермаков, озаренный догадкой, поспешил уточнить последнюю деталь:

– Скажи, Александр, а зачем жертвы этой Бабе, если она и сама золотая?

– Обычай у хантов такой – берегут ее, что ли, – пожал плечами Александр. – Иноплеменникам не положено видеть их идола. Допустим, забредет русский охотник в их святое место, наткнется на Золотую Бабу – тут уж ему не сдобровать, шаманская стража живым из тайги не выпустит: убьют и кровью лицо Бабе вымажут, чтобы к своим добрее была.

– Чушь собачья! – не поверил капитан. – А тебе об этом откуда известно?

– Как мне, зырянину, о ней не знать – у нас о Зарни-ань все помнят. Коми-зыряне ей тоже поклонялись, а когда христианство