Падшие в небеса - Ярослав Питерский

Офицер, в галифе и белой рубашке, выглядел по-домашнему. Он, совсем не похож — на страшного, человека в пенсне, которого в первые, в редакции газеты, увидел Павел. Нет, сейчас, это был обычный человек. А не «монстр — в оливковом кителе с красными, как кровь петлицами».

«Возможно, он вот такой и дома. Он приходит к себе в квартиру с работы. Целует жену, которая суетится на кухне. Берет на руки своих детей, которые его встречают радостным криком в прихожей. И играет с ними на диване. А потом ужинает и улыбается своим близким. А они спрашивают его — как дела на работе, а он лишь улыбается и говорит, что ее у него — очень много! А они, его близкие думают — какой хороший и мужественный человек наш папа и муж! Он так много работает! Он так занят, он так много делает для нашей любимой родины! Борется с врагами и шпионами! С саботажниками и троцкистами! И они не знаю. Не знают, чем занимается он — этот человек на самом делает! Они не знают, даже не могут догадаться, как он тут, у себя на работе — издевается над своими подследственными! Над арестантами — вот так, чавкая перед голодными и униженными людьми, смачным куском мяса, сидя за столом, в белой рубашке! Если бы они могли это знать?! Что?! Что, тогда?! Они бы стали меньше его любить? Они бы перестали его ценить и ждать с работы? А вдруг нет! Вдруг они бы подумали — значит так надо! Значит — такая у него уж работа! И кто-то должен ее делать! А если наоборот? И если, все-таки, они бы стали его призирать?» — подумал Павел и испугался. Этот человек стоял совсем близко. Он по-дружески положил руку на плечо и подталкивал к столу. Павел испугался, что сейчас не выдержит и со всего маху ударит его по лицу. А когда тот упадет — начнет пинать его ногами! Нет! Не пинать, а бросится и придушит! Придушит, как бешеную собаку! Мысль мелькнула, как молния: «Увидеть — как мелькнет страх в его глазах! Как, будет выходит из его тела жизнь! Как он будет кричать, но не сможет это сделать!

Как он будет умирать и с ужасом понимать, что он сейчас перестанет существовать! Ненавижу!» — Клюфт сверкнул на Полякова гневным взглядом. Тот, словно почувствовав опасность, убрал руку и посторонившись подтолкнув Павла к стулу. Клюфт не стал сопротивляться и сел. Поляков, как официант, ловко — налил в чистую тарелку борща и положил рядом большой кусок белого, пшеничного хлеба. От него пахло сдобой. Павел зажмурился. Ему захотелось схватить этот мякиш и жевать, жевать и глотать. Просто глотать!

— Ешьте, ешьте, Павел Сергеевич, небось, тюремная баланда-то, уже опостылела за неделю? — Поляков взял кусок хлеба и толстым слоем намазал красной икрой. Ее зернышки, как янтарные бусинки светились волшебным цветом. Икринки, словно живые — переливались на горбушке. «А ведь, в каждой икринке — жизнь. Могла быть жизнь. Вот так. Из каждой могла бы родится рыба. Но вот — они лежат тут, на хлебе. И ждут, ждут своей участи — когда их отправят в рот! Когда их пережуют и переработают ненасытные люди! А, потом, там, в чреве допустим у этого подонка в белой рубашке, они превратятся в дерьмо! Господи! Как, все похоже в этом мире! Как?! И, мы тут, все арестанты — как эти икринки! Мы все сидим и ждем, когда нас, вот так — отправят в эту волчью пасть под названием суд, и потом, потом пережуют и выплюнут на зону, или еще хуже в подвал этой страшной тюрьмы, а потом кто-то пустит пулю в лоб. И мы, как эти самые икринки будем лежать мертвыми и нас, как икринок просто превратят в дерьмо — закопав, где ни будь на безымянном кладбище!» — подумал Павел.

— Вы ешьте. Не стесняйтесь! — Поляков услужливо протянул Павлу ложку. Но Клюфт опустил глаза и напряженно сказал:

— Спасибо! Я сыт. Мне бы чая!

— Что? — не понял Поляков.

— Я говорю, Олег Петрович, мне бы чая! — вызывающе повторил Клюфт. Майор явно расстроился, хотя и попытался не подать вида. Он резким движением бросил кусок хлеба. Часть икры свалилась на скатерть. Пододвинув чашку — налил в нее густой и ароматный чай. От его запаха Павел вновь зажмурился. Он взял посуду в руку и медленными глотками отпил приятную, на вкус, жидкость. Поляков отошел к окну. Он смотрел в мутное и почти замерзшее стекло. Что он там увидел, Клюфт не знал — окно выходило в тюремный двор. Кроме корпусов и решеток да колючей проволоки, там любоваться было не чем.

— Скоро новый год, — загадочно и немного романтично, сказал майор. — А вы даже запомнили мое имя и фамилию это похвально! Павел, допил чай и сложив руки на коленях, отвернулся от стола. Он не мог смотреть на все это гастрономическое изобилие. Поляков это заметил:

— А вы, я вижу — человек упрямый, — майор достал из кармана серебряный портсигар и постукав, о блестящую крышку, гильзой папиросы — закурил. Майор медленно подошел к Клюфту и щелкнув портсигаром предложил Павлу:

— Возьмите. Курить возьмите. Павел сглотнул слюну. Затянуться табаком и можно — перебить чувство голода. Клюфт, попытался, поднялся со стула. Но Поляков надавил ему на плечо, и встать не позволил.

— Курите сидя. Курите. Еще настоитесь. Павел вставил папиросу в рот. Поляков дал подкурить. Клюфт, ткнувшись в огонек, носиком своей гильзы — закашлялся.

— Вы скажите, мне Павел, а когда она вас завербовала?

— Что?! — не понял Клюфт. Поляков наклонился к нему совсем близко. Лицом к лицу и пыхнув табаком, в глаза повторил:

— Эта бухаринская сучка, она вас учила — вот так, держаться на допросах?

— Не понял? — выдавил из себя вновь Павел.

— Все ты понял! — Поляков выпрямился и отошел от Клюфта. Он вернулся на свое место и сняв со спинки стула китель — медленно одел его. Павел напряженно курил — не зная, куда сбросить пепел. Он потихоньку стряхивал его в ладонь. Поляков размеренно застегнул ремень. Портупею. Достал из кобуры свой «ТТ». Передернув затвор — дослав патрон в патронник.

— Вы знаете Клюфт, какая вот удивительная штука этот пистолет. Вообще оружие.

Раз! И нет человека! Раз и нет жизни! — майор направил ствол на Павла и прищурив один глаз, нацелился ему в лоб.

— А, как вы думаете — за какое время, долетит пуля, до вашего лба?

— Что? — опешил Клюфт.

— Ну, сколько время потребуется пули долететь до вашего черепа? — ехидно переспросил майор.

— Ну, не знаю. Нисколько, мгновенно… — ответил Клюфт. Он, с вызывающим хладнокровием смотрел на этого человека, который метился в него. Нет, страха не было. Ненависть, одна ненависть и призрение. «Стрелять? Нет, он не будет стрелять. Он боится. Он испугается стрелять. Да и зачем ему этот делать? Мараться? Нет, это не его удел» — подумал Павел.

— Нет, вы не правы Павел. Вы не правы! — с издевкой в голосе, сказал майор. — Есть время. Пусть и маленькое. Пуля будет лететь до вашего черепа долю секунды. Сотые, тысячные — не важно, но пройдет время. Это для нас, людей, это — мгновение, а для какого ни будь комара, у которого продолжительность жизни, всего сутки — это много. Как целый день, для нас людей. Представьте — его сутки, это сто лет. А значит и секунда это много. Вот. Так, что все относительно.

— Я не понимаю вас. Не понимаю, — Павел отвел глаза.

— Все вы прекрасно понимаете. И, отказались кушать, я вижу — прекрасно все поняли. Почему?! Вас кто-то учил? Кто? Она?

— Кто она? На кого вы все намекаете? Майор тяжело вздохнул и убрав пистолет в кобуру, прошел к своему рабочему столу. Он стоял в углу. Там же сейф — большой массивный и шкаф с книгами, в основном, как показалось Павлу, по обложкам, это были полные собрания сочинений Маркса, Ленина и Сталина. Большой портрет вождя, с трубкой во рту, висел традиционно на стене, за креслом. Кстати — оно, тоже, большое, из темного дерева с резными ручками, и оббитой кожей, спинкой.

— Ладно, хватит Клюфт, хватит. Все закончено. Все.

— Что все?

— Все! — Поляков опустился в кресло. — Раз вы не хотите, есть, обед закончился. Садитесь вон на тот стул! — скомандовал жестко и властно Поляков.

Он, медленно одел, пенсне и кивнул на одиноко стоящий посредине кабинета стул. Высокая спинка. И жесткое, деревянное сиденье. Опять эта картина — стул эшафот. Поляков достал папку с уголовным делом. Медленно листая страницы, он читал, протоколы. Павел медленно примостился на жесткое седалище, сжимая потухший окурок в кулаке. Он так и не решился его засунуть в карман, что бы докурить в камере.

— Вы давно работаете на нее? — спросил совсем грубо Поляков. Он явно преобразился. Из добродушного и гостеприимного хозяина вновь превратился в жесткого и властного следователя. Металл в голосе и небрежные взгляды сквозь стекла на носу.

— На кого? Вы о чем?

— Все, хватит. Я вас сюда пригласил не любезничать. Хватит. И так поговорили мирно. Вы думаете у меня железное терпение?

— Нет, но я, думал, вы хотели меня сами — обедом угостить.

— Вижу, вы разговорились. Ну, что ж, это хорошо. Пусть это будут хорошим началом в нашем сегодняшнем, официальном разговоре. Допросе, а верее — очной ставке. Вы когда ни будь, раньше участвовали в очной ставке?