Дважды кажется окажется - Елена Николаевна Рыкова

class="p1">После бессонной ночи болела кожа, лямки рюкзака натирали плечи. Через стекло Марта смотрела на голубой толстомордый автобус, который пригорюнился у входа. «Аэрофлот» и крылатые серп и молот на белой полоске сбоку. Такие же, странные и крылатые, они были на огромном плакате над стойками: улыбающаяся стюардесса, белокурые волосы, букетик роз в руках, показывает на широкий пляж у себя за спиной. Над пляжем возвышаются панельные дома – ну прям как у них в Чертаново. И надпись: «Самолётами “Аэрофлота” – на курорты Крыма и Кавказа».

«Да уж», – обречённо подумала Марта.

– Баб Мен, – спросила она негромко, стараясь, чтобы люди спереди и сзади не услышали, – а почему, если я и бергсра тоже, ну, частично… Почему у меня смарагдовы очи, как сказал Ахвал? Ну, изумрудные. Такие, что бергср побеждают. Это ведь из-за меня Ламия ослепла.

Бабушка была сосредоточенна, паспорт и свидетельство о рождении были у неё в руках, в шершавом пакете: теперь Марта знала, что ей не доставило бы сложностей превратиться в змею или ящерку и попасть на самолёт без всех этих формальностей, но также и то, насколько бабушке важно вести себя как люди и соблюдать правила. Баб Мена отвлеклась на секунду, глянула внучке в лицо:

– Что я могу сказать, душа моя? Ты необычная девочка. Вы с братом весьма необычны.

После слов «вы с братом» Марте захотелось задать следующий вопрос: если им всё удастся, они откаменят родителей, спасут Цабрана, справятся с Ахвалом, то что дальше? Как они будут жить, если им с братом нельзя находиться по одну сторону?

Но она не стала его задавать, а просто подвинулась ещё на один шажок в очереди.

Они поставили на ленту бабушкину сумку, Мартин рюкзак сдавать не стали.

– Это ручная кладь, – сказала баб Мена, и девушка в пиджаке болотно-военного цвета приклеила на его лямку длинную бумажку, свёрнутую каплей. В голосе бабушки была неприкрытая гордость оттого, что она умеет к месту пользоваться современными словечками.

Сумка поехала девушке за спину, повернула, плюхнувшись на бок, и исчезла за шторкой из чёрной резиновой лапши.

Тёмные, просторные внутренности аэропорта съедали их. Несколько поворотов, лестница, и вот уже вдали видны кабинки паспортного контроля. После них нельзя будет повернуть назад, никто не выпустит. Бабушка подошла первой, просунула в щель документы. Сонный милиционер вглядывался в её лицо белёсыми глазами. Марта отступила на шаг. Он повертел в руках печать, но передумал её ставить.

– Паспорт-то у вас не заграничный, – как бы оправдываясь, сказал он. – Никак не разберусь с этими правилами. Проходите.

Бабушка ушла за турникет.

– А что за свидетельство? – крикнул милиционер ей вдогонку. – С вами ещё кто-то есть?

Но Марта этого уже не слышала. Изо всех сил она бежала по скользкому залу вылета к эскалатору вниз.

8

Она бежала, и всё рябило в глазах. Казалось, что бабушка догоняет её, даже послышались окрики, звук бьющегося стекла. «Она разбила банки с зельем», – с ужасом обернулась Марта. От резкого движения закололо в боку. В зале вылета по-прежнему царила полусонная тишина. Её никто не преследовал.

Марта увидела, что толстомордый автобус закрыл двери и поднакренился уезжать. Она рванула к нему:

– Извините, вы до города?

Села на сиденье у окна, жёсткое и неудобное. В автобусе пахло соляркой, железнодорожным вокзалом, а вовсе не аэро-портом. Лицо горело от бега, на носу и над губой выступил пот, шея была мокрой, как после душа. «Зелье действует всего три дня. Хоть бы она летела, не стала возвращаться за мной».

– Бабушка, – шептала Марта, прикрыв глаза, пока автобус выруливал к трассе, – езжай в Крым, спаси моих родителей, умоляю. Обо мне не беспокойся, мне нужно быть здесь, я должна, я должна…

…из открытого окна дует, и Татьяна Сергеевна, физичка, что-то бубнит за кафедрой, глаз не видно из-за отблесков очков, но подбородок задран вверх: она всегда смотрит в потолок, когда класс её не слушает. Марте скучно, она без сменки, в огромных бабушкиных сапогах из змеиной кожи, она поднимает руку:

– Можно выйти?

В коридоре ещё холоднее, гулко и темно, как в пещере, и сапоги уже не сапоги, это её голые ноги, вернее – хвост.

– Порезалась? – спрашивает она у Оли Междус.

Оля Междус, одноклассница, сидит на корточках в углу пещеры и плачет.

– Нет, это гранатовый сок, – отвечает она.

– Гранатовый сок, гранатовый сок, – множество ящерок эхом разносят звук по стенам.

– У меня умер брат.

– Брат? – удивляется Марта, и что-то шевелится в голове. – У меня тоже был брат, – с сомнением говорит она, – кажется… Но он куда-то делся. Его сейчас нет.

– Тебе кажется? – злится Оля. – А это точно? Дважды кажется окажется – вот что это всё!

Смутные воспоминания – без лица, имени и голоса – что-то вроде плесневелых дачных журналов. Брат… где-то он был. А может, не было? Я всё придумала? Нет, что-то было. Тоже умер? Он просто ушёл. Нет, уехал в другую страну. Улетел, сам так решил. Ему не захотелось быть здесь, с нами, со мной, он не любил этот город, нас не любил, никого не любил. Он выбрал что-то другое. Да-да, он всё сделал сам. Его нет, его забыли, потому что он сам забыл раньше остальных.

И ужасное детское горе разлилось по всему сну.

– Смотри, у меня питомцы, – Оля раскрывает походный рюкзак зелёного пыльного цвета, а там, как в аквариуме, плавают длинные серые рыбы. Угри. Оля любит их. А брат никого не любил. Как страшно.

– У меня тоже был питомец, – отвечает Марта. – Он светился. Его звали Бугу.

Ой нет, это же не у меня, не у меня, это у брата был питомец, какое же было у брата имя? Какое лицо? Какой голос? Она силится вспомнить, видит белую футболку, вот ворот, из ворота растёт шея, длинная, тонкая, она тянется и тянется, и, чтобы увидеть лицо, нужно задрать голову. Но вместо лица – блин, плоский, стёртый. Ничто. Пустота.

– Приехали, – сказал кто-то чужой, и Марта проснулась из глубокого и муторного, укачанная недолгой поездкой, с тошнотой у горла и именем: Цабран.

9

В метро утешала, баюкала себя: он ведь не такой, он лучше, вспоминала, как переживал за маму с папой, как плыли до буруна. Но сон бился внутри холодиной: есть вещи пострашнее, чем ифрит, поработивший разум. Когда яркое и жизнетворящее отвергается по собственной воле и выбору. Когда настоящее обесценивается, а ложное начинает казаться счастьем. Когда берегут пустоту, отказываясь от истинного. И в рюкзаках плавают рыбы.

Марта не могла вытянуть из этого неприятного, с привкусом солёного железа, ощущения какие-то конкретные мысли –