Грим - Анастасия Худякова

Роману показалось, она придвинулась ближе к разделяющей их перегородке, потому что он услышал ее дыхание.

– Почему Зло вообще существует? – спросила Теодора.

– А как ты думаешь?

– Потому что Добро позволяет ему быть. До тех пор, пока так называемое Добро потворствует ему, поддается каким-то благородным слабостям и готово добровольно сложить голову, Зло будет торжествовать. Его породили мы, те, кто отдает ему то, что по праву принадлежит нам, и тем самым позволяем вытягивать из нас жизненные силы. Это мы подпитываем его нашими жертвами и нашими слабостями. Каждый раз, когда мы отступаем на шаг назад, утверждая, что не будем бороться, что правы не мы, что не знаем, как лучше поступить, что нам это не нужно, пусть лучше возьмет кто-то другой, пусть другой скажет, пусть он решит, – Зло делает два шага вперед, попирает нас грудью и смеется над нашей глупостью, ведь оно не смогло бы сделать ни шага, если бы мы сами не позволили. Это вечный танец Добра и Зла, как все привыкли думать лишь потому, что им хочется оправдать свою слабость. На деле же это танец глупости и несуществующего греха.

Церковь погрузилась в такую тишину, что в ушах зазвенело. Переосмыслив все еще раз, Роман повернулся и вгляделся в резные отверстия перегородки. Ему было сложно поверить, что тихая, скромная Теодора, старающаяся угодить всем вокруг себя, увидела именно то, что он сам хотел бы показать ей, но не знал, как можно помочь увидеть это человеку, который отказывается смотреть. Сама того не зная, она в точности озвучила его мысли, и это заставило Романа вглядеться в темный силуэт широко раскрытыми глазами. То изменение, которое он почувствовал в ней еще утром, теперь глядело ему в глаза, гордо выпрямив спину. И это было удивительно прекрасное зрелище. Такое, что он прерывисто задышал от охватившего его трепета и желания.

– Я ведь чувствовал, что ты меня как будто боишься. Но не мог понять… Особенно в тот вечер, когда ты случайно оказалась у моего дома.

– Я ехала, не разбирая дороги, потому что была там. В той самой церкви, где все произошло. Но не смогла провести там и нескольких минут. Не стоило этого делать. Но мне так надоело быть такой! Я сама себе была противна. А потом столкнулась лицом к лицу с твоей спокойной уверенностью… и меня охватила такая зависть. Я с трудом могла выносить твое присутствие, потому что ты олицетворял все те качества, которыми хотела обладать и я.

– А потом это прошло?

– Не прошло. Но что-то стало меняться внутри меня. Каждый рано или поздно достигает точки кипения. А недавно… я встретила одного человека, и беседа с ним окончательно помогла мне расставить буквы в порядке алфавита, а не очередной молитвы.

– Я ведь подталкивал тебя к этому. В тот раз, у меня дома. Помнишь, как ты разозлилась?

Оба почувствовали улыбку друг друга. Теодора коснулась решетки, но тут же отняла руку. Она показалась ей горячей.

– Иногда мне кажется, что к этому пониманию можно прийти, только пережив нечто чудовищное, когда то самое Зло схватит тебя за грудки и встряхнет так сильно, что заболят кости, – сказал Роман.

– Возможно, придется попробовать кровь, – прошептала она.

– Ты почувствовала вкус крови не тогда, когда впервые увидела ее, но когда тебе пришлось зализывать собственные раны в полном одиночестве. Вот что было по-настоящему больно. Ее вкус… не забывается. Остается на языке навечно. Но иногда мне кажется, что это своего рода противоядие.

– Ты знаешь, о чем говоришь.

– Да. Да, я в точности знаю.

Роман рывком поднялся и выбрался наружу. Ее дверь все еще была закрыта. Сквозь резные узоры он различил зелень платья и бледные пятна лица и рук. Теодора поднялась, и Роман распахнул дверь ее кабинки. Они замерли, глядя друг на друга как будто впервые. Тени делали ее выше, скулы – острее, а глаза горели так, будто не тонули в полутьме, а были подсвечены янтарным светом изнутри. И он, точно не смеющий сопротивляться этому огню, подался вперед. Она все еще была внутри. Роман обхватил ее лицо ладонями, сместив одну на затылок, как будто боялся, что этот блеск исчезнет, и отчаянно хотел, чтобы это сияние жило лишь для него.

Он успел подумать о том, насколько должны быть мягкими и теплыми ее губы, прежде чем поцеловать ее. Они оказались горячими, словно все слова, что она сказала ему в тишине исповедальни, обожгли их правдой, которую прежде надежно запирали внутри. Не отрывая своих губ от ее, он шагнул в кабинку и улыбнулся, потому что никогда не посещал церкви, но теперь впервые чувствовал, будто вступил в свои права.

Она целовала его улыбку, впитывала ее. Теодора ощутила, как лопатки уперлись в стену позади. Прежде чем оторваться от него и произнести то, что собиралась с самого начала, она еще раз поцеловала его с такой жадностью, будто больше ей этого никогда не позволят, в полной мере наслаждаясь его дрожью, словно она была ярчайшим доказательством того, что он способен чувствовать так глубоко, что теперь едва справляется со всем этим, и виной тому была она. Чувство болезненного удовлетворения разливалось по ее телу, не столько от самой близости, сколько от осознания победы над собственными страхами и барьерами, которые не давали ей дышать. И это чувство окрылило ее.

– Не здесь… Нельзя… – прошептала она, выталкивая его из исповедальни.

Он сделал несколько шагов назад, увлекая ее за собой, так что Теодора чуть не потеряла равновесие, но руки вокруг талии крепко ее удерживали.

– Давай выйдем отсюда, – снова призвала Теодора, когда смогла говорить, потому что Роман склонил голову к ямке между ключицами, где надежно прятал каждый поцелуй.

Она разжала объятия и забрала пальто, оставшееся на скамье. Потом обернулась к Роману. И ей вдруг захотелось рассмеяться. Так громко, чтобы вспорхнули все голуби, гнездившиеся в колокольне под самой крышей.

* * *

К ночи погода совсем испортилась, и сильная буря, терзавшая несчастное, урчащее и стонущее море, грозила помешать некоторым завтрашним планам. Вдали почти ничего не разглядеть, все было иссиня-черным и графитово-серым, лишь волны перекатывались, как будто закованные в цепи. Море бесновалось так сильно, что, казалось, ни одна яхта не выдержит такого неистовства.

– Когда я был мал и свободен

У времени в милостивых руках,

Когда оно берегло меня – зеленым и смертным,

И пел я, как море поет, в легчайших его