Между нами. На преодоление - De Ojos Verdes

моих щек, но это не помогает остановить поток слез, и тогда он целует меня, будто пытаясь успокоить своей нежностью. — Не могу я, когда ты такая. Знал, что сдуешься, накрутишь себя. Не дверь же было ломать. Расслабься, всё хорошо. Говорю же, делов-то — полтора метра. Считай, подтянулся всего лишь.

— Ты ненормальный… ненормальный, — шепчу лихорадочно, сама мелко-мелко зацеловывая его. — Ненормальный…

— Это у нас общее.

На адреналине льну к нему с каким-то отчаянием, цепляюсь за футболку по бокам. Страшно отпускать. Боюсь, что исчезнет. Ерзаю, никак не находя положения, в котором могу обхватить его всего.

Соленые поцелуи становятся глубже. Прикосновения — нетерпеливее и настойчивее. Одежды — всё меньше, скомканного дыхания — больше. Мы просто смыкаемся и не можем разомкнуться. Это нужнее. Нужнее, чем всё остальное.

— Прости, — шепчу я ему уже после, когда мы отлипаем друг от друга взмокшие и опустошенные, сообразив прикрыть дверь и поменять яркий свет на приглушенное свечение ночника. — Я дурная. Мне сложно, многое нужно перестроить внутри. Я хочу. Я буду стараться.

— Медная, — гладит по вихрям с явным удовольствием. — Я же не идиот, всё понимаю. Но ты большая девочка. Столько месяцев мы вдвоем здесь. Куда деть внешний мир? Социальную жизнь? Семьи, друзей, родственников? Мне нужны полноценные отношения с тобой. Я не пацан, которому потрахался — и хватит.

Прижимаюсь к горячей коже, без слов соглашаясь. Трусиха во мне вопит. Я боюсь пуще прежнего. Но… кажется, новый страх — вот так нелепо потерять его — сильнее всех старых страхов вместе взятых.

Утром мы снова занимаемся любовью. Эмоции тягучей патокой наполняют каждую клеточку, оттесняя все плохое. Когда Мир смотрит на меня так, словно я — настоящее сокровище, умираю от восторга.

Завтрак у нас случается ближе к обеду. Трапезничаем неспешно, а потом я провожаю Ольховского, которому нужно уезжать по делам. Мирон подхватывает футболку, решив не надевать её, всё равно два шага до соседней квартиры. Ему быстро в душ, переодеться и уходить.

Мы уже успели попрощаться, но, когда щелкает замок, и он открывает дверь, я вдруг срываюсь с места и опять жмусь к нему, руками обхватывая мужской торс и вставая на цыпочки за очередным «последним» поцелуем. Честное слово. Самым последним. И ещё. И ещё.

Смеемся, ничего вокруг не замечая. Даже шум лифта где-то позади не смущает. Не трогает, что кто-то видит эту сцену. Мы тут счастьем заняты.

С несползающей шальной улыбкой запираюсь и шагаю к кухонной зоне, чтобы прибраться. Но внезапная трель звонка заставляет пулей вернуться в прихожую. Хохочу, зная, что и Мирон сейчас улыбается, предугадывая мою реакцию на эту выходку. На радостях распахиваю полотно максимально быстро.

И каменею.

Встречаясь глазами с мамой…

Благодарю за награды Евгению!

35. Победоносный джеб

Прямо сейчас претворяется в жизнь темнейший мой страх.

Она проходится по мне всевидящим око — то есть, цепким, до костей простреливающим взглядом. Лучше любого рентгена. Так, наверное, только матери и умеют смотреть на своих детей в любом возрасте, чтобы сразу становилось не по себе и в голове панически вертелась одна лишь мысль: что, что я сделал не то? Привет от травмированного в детстве сознания.

Проблема в том, что я и так знаю… что сделала.

Скованными деревянными движениями отхожу назад и накидываю халат, висящий на спинке кровати.

Мама идет следом и жалит первым вопросом сразу в яблочко:

— Со всеми соседями так хорошо общаешься?

Запахиваю пóлы, прикрывая довольно откровенную ночнушку.

Огнем горю. Полыхаю просто.

Но внешне пытаюсь быть невозмутимой. Оборачиваюсь к ней. Она с прекрасно читаемым неодобрением рассматривает смятую постель. Затем медленно поднимает на меня глаза.

Быть может, я бы смогла объяснить, что в них плещется, если бы в мире существовали такие слова. Разочарование — это бледная тень того, что там отражается.

— Значит, Альберт не солгал. У тебя появился мужчина.

Мама с легкой брезгливостью в прищуре снова инспектирует кровать, будто этот самый мужчина таится где-то под простыней.

— Я же не поверила. А ведь и Стелла мне столько раз говорила, что ты в последнее время вела себя странно... — очень мило, когда твоя мать продолжает усердно общаться с твоей несостоявшейся подругой, и главный предмет их обсуждений — ты.

Она отходит к кухонной зоне и занимает один из стульев, чем вынуждает меня сделать то же самое. Присаживаюсь напротив и каждым миллиметром кожи ощущаю исходящий от нее болезненный холод.

— Что ты натворила, Аделина? Как мы будем от этого отмываться? — разводит руками, дескать, не знаю, как быть. — Столько лет воротила нос от всех, с кем мы пытались тебя свести. От мужчин, у которых были серьезные намерения. Чтобы в таком возрасте вступить в легкомысленную связь с чужаком? Без обязательств? И опозорить нас своим поступком? Разве мы с твоим отцом этого заслуживаем? Я должна на старости лет умирать от стыда за свою дочь, выслушивая сплетни?

Применить все приемы разом — это сильно. Обвинить в непристойности, впутать давно скончавшегося отца, объявить дрожащим голосом о причиненных незаслуженных страданиях... И подать так виртуозно, чтобы я тут же прониклась трагедией и почувствовала себя недостойнешей дочерью на планете.

Молчу и в красках выслушиваю продолжающиеся литься нелицеприятные вещи о собственном срамном поведении. С подобающими спецэффектами — мамиными всхлипываниями, периодически перерастающими в рыдания.

С каждым её словом мои плечи опускаются всё ниже и ниже. На них наслаивается тяжесть выражений, в которых она не церемонится, выбивая десять из десяти.

И как я могла, такая бесстыжая? И как только совести хватило плюнуть на воспитание и нравы? И как не подумала, что пятно осядет на репутации семьи?

Прямо сейчас претворяется в жизнь темнейший мой страх — человек, родной и близкий, спешит казнить меня, потому что я умудрилась отличиться и шагнуть навстречу своему сердечному желанию.

— Господи, если бы я знала, зачем ты так спешишь съехать! Не позволила бы категорически, оставила бы у себя под боком, присматривая! Кто знает, что ещё было за этот год? Я не выдержу, я сойду с ума от унижения, когда на тебя начнут показывать пальцем!

— За то, что влюбилась, мама? Просто влюбилась в мужчину другой нации?

— Ой, замолчи! — хватается за голову