Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

клубился, завивался… Но и поблизости начал куриться такой же костер. А потом и поодаль. И еще один, и еще. Сычонок смотрел удивленно. Кому понадобилось разводить в такую пору костры на болоте? Зверогонам каким? Или кому?

А дымы шли все гуще, клубились и расстилались, иные вставали причудливыми фигурами трех- и четырехголовыми, с крыльями и хвостами. И опадали, смешивались с другими завихрениями, и белое густое облако еще больше растекалось, пучилось. И чудно было то, что нигде не собирались туманцы, все лесочки, кусты и низины яснели сизо, синевато.

Сычонок пошел вниз. И на тропинке повстречал Крушку, она быстро повернула и побежала прочь. А он хотел указать ей на дымы, спросить… Во дворе он столкнулся с Найдой, тащившей куда-то ведра с водой, и попытался ей знаками объяснить про дым. Она глядела на него, сдувая со щеки прядь волос, потом улыбнулась, так ничего и не поняв, и пошла дальше. Тут на двор вышел сам Нездила Дервуша. Мальчик шагнул к нему и начал делать знаки. Нездила Дервуша исподлобья тяжело смотрел на него маленькими кабаньими глазками.

– Ась? – вопрошал он, почесывая грязными ногтями заросшую, медную от загара щеку. – Чиво ти?

Сычонок тыкал пальцем в сторону дыма, изображал струение дыма…

Нездила попытался повернуть одну только голову, но шея у него была так коротка, что пришлось и всем туловищем развернуться и посмотреть.

– Да ён про болото баит, тятя, – вдруг сказала появившаяся откуда-то смуглая Гостена.

И она быстро на мальчика взглянула. Тот закивал.

– А-а… – отозвался Нездила Дервуша и, ничего больше не говоря, прошел в хлев.

– То не дым, – объяснила смышленая Гостена.

– …То Яшка-Сливень! – ввернула Крушка, прошмыгивая сбоку от сестры. – Грудие росное пахтаеть ради наших полей. А мы погоним ему клюсю. Погоним! Погоним!

– Крушка, чё дуришь-то? – отозвалась Гостена, морщась.

В истобке уже было темно. Лучин не зажигали, баба уминала дочек на сон, а те все переговаривались, прыскали смехом. Хорт не появлялся. Нездила Дервуша поворочался-поворочался да и захрапел. В зыбке хныкала пятая дочка, баба просила старшую Найду покачать, попеть ей. И та гнусаво запела:

Сон да дремаНакатись на глазаДа на Сбыславушки…У ней колыбельВо высоком терему,На гибком оцепу,Крюки да кольца серебряны-ы-ы…Сама колыбель позолочена-а-а…

Найда громко зевнула и продолжила:

Подушка в колыбели пуховенькая-а-а…Одеяло в колыбели тяжовенькое-э-э…Черным соболем усыпя,Соболя в ногах,Кунье в головах…

К Сычонку пришла кошка, примурлыкалась сбоку, а потом и на грудь взлезла, все со своей песенкой. Сычонку и неудобно было, а сгонять кошку не хотел, так и терпел, покуда и снова не ухнул в какой-то непролазно-кромешный сон.

5

А рано поутру Сычонок слыхал, как баба шпыняет дочек, тормошит их, понуждая просыпаться и браться за труды: кому овец и корову выгонять, кому воду таскать, кому кур кормить, кому огород пропалывать, кому Сбыславку нянчить. А Крушка, конечно, шипела, как головешка, ежели на нее воды плеснешь, что, мол, клюся тот дрыхнет и в ус не дует. Но баба его не тронула. И Сычонок снова заснул, радуясь своей удаче.

А уже при солнце на дворе, под крики петухов, щебетанье воробьев и теньканье синиц баба собрала на стол и сели за корм: три дочки, баба и Сычонок. Найда пасла. Нездила Дервуша куда-то далёко, видать, ушел. Баба наливала всем в деревянные миски варева с щавелем, пшеном и яйцами, нарезывала старый уже ржаной хлеб. Крушка от Сычонка на другой край стола пересела. Баба покачала головой, развязала и сняла платок, спустила его на плечи и стала похожа на усталую потрепанную птицу с жилистой долгой шеей, длинным горбатым носом.

– Няймется все табе… – пробормотала.

Крушка сперва ничего не ответила, молча сёрбала щавель, а потом не утерпела и выпалила, сверкая козьими своими глазенками:

– Клюся вчёра в рощу вперся! Я видала!

– Ну и што, – устало отозвалась баба. – Нету там ничого сто годов. Быльем оно все поросло…

– А как калика перехожий туды вперся, ево и пришибли! – воскликнула Крушка.

– Да ён же почивать там наладился, костер запалил, – вспомнила смуглая Гостена, отрываясь от миски с щавелем и взглядывая на мать. – Ма, верно?

Та кивнула, отправляя в рот ложку щавеля вперемешку с пшеном и кусочками яиц.

– И нам запаливать там не велят! – сказала Крушка.

– И нечего, – ответила мать.

Все замолчали, работая ложками, кусая хлеб. Крушка снова не выдержала молчания и выпалила:

– А клюся ишшо и трупик носит, мертвяка! – и с этими словами она раскинула руки, в одной зажата была ложка.

Сычонок глядел на нее растерянно, соображая, что такое она баит?

– Знать, поврежено[265] малому тое, – сказала баба.

И Сычонок еще сильнее запутался в домыслах: что поврежено? Кем?

– А кудесник прещает, – сказала Крушка. – В тый хрест молония от Перуна и угодит!

– В том Арефине, – возразила Гостена, кивая куда-то в сторону другого Арефинского холма, – все Дёмкины со хрестами таковыми-то. И тятя у Любавки со хрестом. И дедушка Шулга Черепа. И молоньи их не пожигают.

Баба нахмурилась, зло посмотрела на Гостену.

– Вещбу[266] свою уйми! – резко оборвала она дочку. – А то накличешь сдуру-то.

– А дядька Хорт тое услышит – напустит на тобе хохликов, вусмерть защекочут! – выпалила Крушка, и глазенки ее косили еще сильнее.

– Хватит бормотать всякое! Пелынь[267] под языком! – одернула дочек баба.

Снова установилась тишина. Сычонок взялся за свою ложку.

Захныкала девочка в зыбке, подвешенной к потолку. Баба оглянулась, ей вставать надо было, чтобы дотянуться, и она показала Малуше, мол, покачни. И Малуша с пятном алым в пол-лица и выдающимся зело носом, как у матери, потянулась и достала до зыбки, качнула.

– Ай-ай-бай, – пропела она тоскливо, – за-сы-пай.

– Ма, а Немыкари-то не погорять никак, – не могла уняться Гостена. – И не погорают, а токмо гобзование[268] у их…

Она и сама подивилась сказанному, такой у нее был растерянный вид. Сидела, глядела на маму и хлопала большими – не в отца и не в мать – глазами.

– Во счас яко запущу! – воскликнула баба, замахиваясь уже пустой своей миской. – Молкни, оструп[269]!

Гостена оглянулась на Сычонка, словно ища у него защиты и поддержки. Что он мог ответить? И взял да и перекрестился.

Все есть перестали, баба тоже замерла. Глядели на мальчика с прилипшими ко лбу после умывания русыми прядями. И он на них пялил свои васильковые глаза и уже алел, клонил голову.

Крушка готова была что-то выкрикнуть, бледноватое ее личико исказилось, брови под корни волос уползли, глаза козьи стали как у собаки, да вдруг со двора окликнули:

– Нездилиха! А Нездилиха! Подь сюды!..

Баба обернулась на окошечки, да в них толком ничего и не разглядишь. Она пошла и отворила дверь.

– Чиво, Томилиха?

– А тово! Кочет твой со курями заново у меня роется во огороде! Разом порежу на суп! Скоко ж мочно?!

– А ты калитку-то затворяй сама! – крикнула с порога Нездилиха.

– Затворяй не затворяй, а кочет неключимый скрозь любую щель лезет! – проорала Томилиха.

Нездилиха вышла, прикрыв за собой