Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

И все выдохнули дружно, но и нестройно:

– Борони, Яша-Сливень! И всё нам подайте, боги, ради жертвы и усердия нашего!

И после того первым уселся Хорт во главе стола, а подле него Нездила и его женка, а дальше уже девочки и Сычонок. Хорт сам себе в миску дымящуюся кашу накладывал. Нездила тож. А остальным – баба. Из двух корчаг наливали парное молоко. Нездила резал ржаной хлеб. И только все начали есть, как пронырливая Крушка пропищала плаксиво:

– Не хочу с им сидети.

– Не леть! – прикрикнул Нездила, содвинув брови.

Но Крушка егозила, кашу лопатила ложкой, а в рот не отправляла.

– Крушка, я те задам! – пригрозила баба.

– Его помочью, – промолвил нехотя Хорт, – его и дружка… как бишь его? – Хорт взглянул на Сычонка. – Да ты, Василёк, немко… Ими и изъят бысть со поруба того. Ошейник было смастерили, оскаленный, будто зубьями… на выю. И костер наладить для мя чаяли… Вызволили малые… Да токмо никто уж не пособит моей Годице…

И все ели кашу с луком и чесноком, хлеб, запивали молоком с овечьим сыром, уже в полном молчании. Крушка тоже черпала своей ложкой и шумно сёрбала молоко, но все косила козьи глазенки на сидевшего рядом Сычонка и супила белесые бровки.

Потом девочки прибирали со стола и мыли посуду. Хозяин с Хортом вышли и толковали о чем-то на дворе, сидя на колоде и глядя, как уже гаснет древесная та корона на макушке Арефинского холма. Сычонок тоже вышел, с трудом переставляя ноги… И ведь не так и много они вчера прошли, все плыли Днепром-то, да борьба с Немыкарским болотом зело истомила, будто невесть сколь пешком прошагали по горам, лесам да долам.

Сычонок все ж таки пошагал со двора, оказался на дороге, озираясь… Заметил: из-за плетня соседней истобки за ним следят два мальчишки, один пониже, другой повыше, в шапчонках. Молчат. Увидели, что приметил, и сразу юркнули куда-то, схоронились в крапиве и лопухах.

Сычонок посмотрел-посмотрел, да и направился сперва по дороге, а после свернул направо и побрел вверх по холму. Приблизился к дубам, не столь уж высоким, но едва ль не в два обхвата в стволах, и оглянулся. Простор был, как в Вержавлянах Великих. Волны лесов, сизо-синие, золоченые солнцем, уходили во все стороны. И повсюду пели вечерние птицы, куковали зегзицы[261], вот будто кто на зело огромадных гуслях поигрывал.

В Вержавске были свои гусляры да иные гудцы[262], коих, правда, честил в хвост и гриву батюшка Ларион Докука, норовя и вовсе изгнать из града, но посаднику Улебу Прокопьевичу оны были любы. И народцу по нраву. Какой же праздник блинный без гудцов? Или иной какой, хоть зимние святки, хоть Никола вешний с кострами, на коих в больших сковородах жарили по десятку яиц на сале с луком да потом попивали бражку и пиво, тут и гудцы старались.

А еще бысть един гусляр с Ельши, речка такова недалеко бежала да и в озеро Ельшу, а после по речке уже и Лучин-городок, и в том Лучине-городке и поживает гусляр Ермила Луч. Батька сказывал, что ходил туда и плоты гонял. Но с реки в озеро не всяк чужак пробьется, речка мимо тянет, а озеро отовсюду травами, что сплелися в мрежу, ограждено. С реки и чуешь: ах, воня прет дивная, да еще гласы долгие гортанные птичии несутся. А – не видно. Что сие есть? По мреже травной не пойти, враз спутает, да и провалишься, нальешься водицы по горло. Хоть бы взлететь да поглянуть!

Но есть, есть един рукав тайный, и по нём в озеро самое и протиснешься. Да дивное озеро: все в белоснежных кринах[263]. И по нём среди тых кринов благой вони туча лебедей плавает, и не туча, а облако белоснежное и чудное.

И посадник Лучина-городка Иван Войтишич претит кому на тое озеро лезть. Не леть!

Сычонок и не мечтал туда попасть, ведь даже батька Возгорь не сподобился, а уж он бысть зело ловок и упорен. Одни разговоры слыхал да и самого Ермилы Луча игру, коей тот забавил люд в некий праздник во Лучине-городке, что пониже того озера на речке Ельше и стоит.

Ермила Луч по зову Улеба Прокопьевича, правда, на свадьбу его дочери Ксении Улебовны бысть отпущен Иваном Войтишичем, да не всяк вержавец туды попасть сумел, мед-пиво попить да игру послушать. Токмо отзвукам той игры Сычонок и внял скрозь плищь[264]. Да ничего и не уразумел, ну, волны, колыхания… А ночью те звуки и всплыли в нем белыми кринами да лебедиными криками, так что он в диве очнулся и долго лежал да глазами-то хлопал. И с тех пор чаял вновь ту игру услыхать, пойти в Лучин-городок на поклон Ермиле. Да и озеро отай увидать.

А вон куда его занесла на своих крылах Сирин-птица, али кем еще оборачивается судьба?

…На противоположной заходу солнца стороне, за полями, мощно горбатился большой лес. Там струились дымки какой-то веси.

Сычонок угадывал змеение той речки, которая привела их со Днепра, внизу, под холмом. Правда, самой воды видно не было, но кусты, особенно густые, ее ход указывали. И уходила она куда-то в южную сторону, в лесные дебри. А напротив того Арефинского холма, на коем Сычонок сейчас и стоял, через речку круто зеленел древесами и хлебными полями другой Арефинский холм и наверху виднелись крыши истобок – та весь была поболее этой. И оттуда наносило лай собак.

Посмотрел он снова на заход солнца и правее: там-то и лежало, жило Немыкарское болото…

Хотелось ему заглянуть в рощу-корону, он то и содеял, прошел среди древес. Внутри было уже не столь светло. Стволы бронзовели, листва мнилась какой-то лепниной, что ли. Сычонок озирался с непонятным страхом. Чем-то это место ему напоминало храм: и тот, что стоял на верху гривы в Вержавске, и тот, что был на Мономаховом холме в Смоленске, и монастырский в Смядыни. Может, и клаколы где есть? Он даже задрал голову, разглядывая древесные своды. И вдруг узрел ярко-желтый сгусток солнечный, золото живое, с крылами. Разинул рот, а вскоре и услышал:

– Филю-вилю, витью-уои-уои?

То была иволга. Их много обитало и вокруг Вержавска. Но эта показалась ему особенной. И она отчетливо вопрошала Сычонка о чем-то. Тогда и он не удержался и ответствовал ей своим округлым и сокровенным свистом. Птица послушала и снова спросила:

– Филю-вилю, витью-уои-уои?

Посреди рощи была площадка с черным кострищем. Видно, зачем-то сюда арефинцы приходили…

Мальчик оглядывался. И роща глядела на него темно-синими очесами отовсюду.

Невольно затаив дыхание, он вышел оттуда и вдруг увидел, как на болоте встает дым. Дым! Кто-то зажег костер. Правда, языки огня еще не стали заметны. Дым