Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Они пристали к берегу и сошли на землю. Хорт оставил Сычонка и прошел вперед. Сычонок присел на ствол и слушал ночь, оглядывал лунные полосы и тени повсюду. Бугай все гудел, сунув как будто морду в воду. Квакали лягушки. Здесь было теплее, чем на ночном Днепре. Волглая рубаха липла к телу. Звенели комары, поедом ели Сычонка. И он сломал ветку и нещадно хлестал ею себя по шее, бокам, ногам, спине. Скоро вернулся Хорт, он вытащил всю лодку на берег, перевернул ее вверх дном, весла просунул под нее.

– Шагай за мной, – бросил волхв и пошел по-над речкой.

3

Сычонок следовал за ним, обходя рытвины, выворотни, деревья, прорываясь сквозь кусты.

Так они шли долго, и вот лес черной ольхи остался позади. Речка, сияя в лунном свете, уходила то ли в луга, то ли в поля. Они шли некоторое время вдоль речки, а у развесистой ивы, похожей на какую-то косматую лунную старуху, Хорт взял посох длинный, прислоненный к древу, и повернул от реки и снова бросил мальчику:

– Ступай мне в хвост! Чуешь? Никуда, а то будешь живота лихован.

«Кем?» – хотел вопросить Сычонок, но молча пошел прямо за Хортом, и ему в иные мгновенья и впрямь блазнился его хвост. А власы на голове в бороде у Хорта снова были снежные, когда он оборачивался.

Они шли по едва различимой тропке, и все кругом покачивалось, иногда вздыхало, испуская смрадный дух. Комары окружали их плотным облаком. Но Хорт уже и не обращал на них внимания, шел себе и шел, как-то по-особенному, плавно ступая, словно зверь какой, – сохатый. Точно, сохатый. Токмо короны рогов и не хватало. А говорили про него – волк. Сычонок боялся ступить мимо. Вспоминал повесть Стефана. Как же тот мних сумел здесь один, ничего не ведая, пройти? Знать, есть в нем некая сила и правда, что всегда и светила в его ореховых очах.

Но еще большей силой веяло от этого упруго шагающего Хорта. Он и не шел, а как-то плыл по лунному болоту. Здесь было его царство. Мальчик это понимал вполне, видел.

И он мыслил, что ежели до сей поры этот Хорт его не прогнал, а то и не потопил, не бросил, – знать, ведает, что творит. И есть надежда, что немко обретет речь, заговорит легко и радостно, вольно. Неужто все эти прихотливые петли его пути – так, напраслина, кажимость одна, ухыщрение чьего-то злого ума? Не может того быть.

И Сычонок упорно шел, стараясь попадать своими намокшими, давно грязными лаптями, что ему сплел монастырский горбун и слепец Тараска Бебеня, в следы Хорта, то ли человека, то ли волка… а сейчас – лося. Мальчику уже чудилась и белая корона на его главе.

В одном месте по лаптям скользнула змея, ее Сычонок отчетливо узрел в лунном свете, – проползла и скрылась между кочками. Он даже испугаться не успел. Вспомнил того пленника у половца в степи… Он, Спиридон, хотел бы тоже услыхать речи птиц да зверей, а еще трав и деревьев. Ради того можно и змею съесть.

Все-таки он провалился одной ногой в трясину. Это показалось легко – вытащить одну ногу. Но он сделал неверный шаг другой ногой, и та тоже ушла по колено в липучую прорву. То, что это прорва бездонная, мальчик враз ощутил. И так-то все покачивалось, как во сне или при хвори жаркой, а тут и ноги туда погрузились – в это сновидение. И стало ясно, что оно бесконечно. У Сычонка дыхание перехватило. Он уперся руками в землю, но то была не земля настоящая, а вязкая грязь. И руки его сейчас же по локоть исчезли, как оторванные. Сычонок вытягивал одну руку, а увязал другой. Ему чудилось, что некая пасть слюнявая и холодная захватывает его с потрохами, да не сам ли Яша-Сливень?! Пасть беззубая, слизкая, глубокая.

«Ааа! Дядька Арефа!» – хотел закричать Сычонок, но только засипел истошно. А Хорт уже не услышал. Крикнуть Сычонок умел. Иной раз крик и получался. Но чаще что-то будто захлестывало его голос, и он лишь сипел, хрипел, как удавленник. А в тот раз, когда на Каспле убивали его отца и Страшко Ощеру с Зазыбой, так и вовсе не смог ни звука издать.

И то же случилось теперь. Слова прямо кололись у него в горле, в голове, бились в виски, рвались, стучали уже по зубам: «Спасиии, дядька Арефа!» И там и оставались, за зубами, в висках, под черепушкой. Эти слова и много других слов, как рыбин в сети, бьющих хвостами, извивающихся, прыгающих. Вот его рот и был полон этих рыбин тугих и холодных. И Сычонок задыхался от них, по его щекам текли слезы. И вокруг уже шарахались какие-то тени, кто-то клал ему на плечи свои почти невесомые руки.

А как же то видение Леонтия про маленького Спиридона в храме-то близ монастыря Смядынского, в желудевой шапочке?! Спиридона, поющего акафисты али еще другое…

Сычонок сейчас и сам будто наяву все то увидел, о чем ему поведал рыжий толстый кот… Али не кот…

И он увидел маленького старичка, идущего по болоту, аки посуху, в белой мантии с черными крестами на плечах, в желудевой шапочке с короткой веточкой, перебирающего пальцами так, словно в руках у него свирельца, приставленная к губам.

Тут Сычонка осенило просто набрать воздуху в грудь и засвистеть сычом. Над топями полился чудной этот свист лесной птицы. И то чудно, что голос птичий никогда ему удавкой не перекрывало. Словно кто токмо этот глас ему и дозволял, но никак не другой. Недаром баба Белуха толковала, что унука сглазили и наговор наслали…

Только свист сыча ушедший Хорт и услыхал. Он медленно возвращался, очень медленно, Сычонок буквально устал ждать именно его приближения и думал, что тут-то и помрет совсем.

Но вот Хорт рядом. Видит хорошо при луне, что мальчик утоп уже по грудь, а не спешит, стоит и глядит молча и внимательно.

Дядька Арефа, ты почто так-то?!

Хорт чуть склоняется, всматриваясь в бледное, заляпанное болотной грязью лицо малого, чутко вглядывается, зорко метит. Наконец молвит:

– Почто не позвал сразу, мнихшек?

Да какой он монашек!.. Сиромах, а не монах!.. Спиридон глядит в лицо это странное, продолговатое, с крупным носом, шишкастым лбом. А пепельные глаза Хорта живут, всею силою вперяясь в мальчика. И тут Спиридон вдруг ощутил себя в полной власти сего человека, ощутил себя как та овца, которую батька зарезывал Егорию Хороброму в лютую зимнюю стынь, чтоб боронил Егорий, волчий пастырь, животинку всякую от волчьих стай. И оковал его ужас, еще никогда допрежде не испытанный.

И он сам попытался опять выбраться, да ушел