Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

лай собаки. Слышен чей-то недовольный голос. В большой избе, где обычно живут гости, сиречь купцы, еще горят лучины али свечи.

– А ну! Не балуй! – кричит, видимо, бессонный протозанщик.

Неизвестно, успел ли он увидеть бегущие по лунному полю три фигурки, одну высокую, вторую пониже, третью еще ниже. Но бегуны уже спустились в старицу, на дне которой было немного воды. Сильно запахло тиной, гнилью. Сычонок оскользнулся и упал на четвереньки, вскочил, отрясая руки, но прилипчивая грязь повисла на руках, коленях.

Вдруг прямо на краю старицы возникает силуэт и тут же разражается лаем. Рядом оказываются еще несколько собак, и все они начинают лаять, а первая стремглав спускается по крутому склону прямо на Сычонка, старается ухватить его за ноги. Сычонок отбивается. Но даже палки нет. К той собаке присоединяются другие. Собачьи зубы ожигают локти мальчика, щиколотки.

– Дядька Арефинский! – восклицает Степка.

И внезапно словно волна подхватывает их и забрасывает наверх, и это волна звука, исходящего от беловолосого, он то ли кричит, то ли поет, и собаки, скуля, удирают, и ни одной уже нет на краю старицы.

– Бегим! – кричит Степка.

И они бегут дальше по старице, которая и выводит прямо к реке, Днепру.

Днепр покачивается в своем странном сне, неслышно несет мощные воды лунного света, а у берегов – черные, как звериная кровь. На другом берегу холмы в соснах и куржавятся неведомые звери.

Чубарый останавливается в бухточке, окруженной ивами, сталкивает в воду лодку. Сюда не достигает свет луны, и борода и волосы дядьки Арефинского совсем не белые, а темные.

Все тяжело дышат. Степка зачерпывает воды и плещет в лицо.

– Откуда вы, малые? – спрашивает дядька.

– Я… тутошний, – отвечает Степка. – А ён… с Вержавску.

Дядька молчит.

– Надо плыть, – говорит Степка и сам забирается в лодку. – Василёк, давай!

И тот забирается следом. Дядька ловко отталкивает лодку и садится в нее сам, на ощупь находит весло, а Степка на носу достает другое. И лодка отходит в лунный свет, но дядька Арефинский сразу ее направляет к полосе черной звериной крови. В ней и плывут молча.

И снова Сычонку маленький Спиридон Тримифунтский чудится в своей шапочке-плюске. Стоит на берегу и глядит на них. На белых оплечьях черные кресты. В руке посох.

Как такое может быть? Будто и его помощь. А бо Хорт – вражина его, волхв поганскый.

…Скоро Смядынская пристань с собачьим лаем и какими-то голосами остается позади. Лодка хорошо идет по ночному Днепру – вверх по течению. Сычонок озирает берега, то заросшие ивами, а то и совсем голые, с обрывами.

Все молчат. Только и слышен осторожный всплеск весел.

Так то сон звонаря Леонтия али не сон?

Прости, отче Леонтий…

Днепр широко набегает лунными волнами, тихо всхлипывает у берегов. А то вдруг слышен сильный гулкий удар рыбины, и все, обернувшись, видят лунные круги на воде.

Днепр берет вправо, и враз открывается червленая пляска костра на берегу. У костра вроде никого и нет. Но тут же садится человек, смотрит прямо на лодку, уже хорошо видную в лунном свете, – здесь звериная тень к самому голому луговому берегу жмется. Сворачивать уже поздно, да и где тут схоронишься? Но Степка уже рухнул ничком в носу и притворился грудой мрежной. И лодка идет дальше, только чуть в сторону берет от берега.

И уже слышны взмыки коровьи. И чуется навозный запах. Пастьба ночная.

Пастух сидит у костра. Дядька Арефинский гребет ровно, с силой. Пастух следит за ними.

И как лодка с костром поравнялась, дядька Арефинский ясно сказал:

– Здорова!

Голос у него сильный, спокойный, звучный какой-то – будто чуть трубный, что ли, словно говорит он, приставляя к губам невидимый ревун из берёсты.

Пастух ответил чуть с задержкой:

– Здорова, коли не глумишь[233]!

И больше дядька ничего не говорил. А пастух и не спрашивал, сидел у костра и смотрел, как они мимо плывут. И уже когда костер остался позади, послышался другой голос:

– Тятя, с кем это ты?

Сычонок оглянулся и увидел над полоской стелющегося прозрачного тумана мальчишку на вороной лошади.

– Да… с рыбаками, поди.

Сычонок посмотрел на дядьку Арефинского, его волосы снова побелели от луны, да не так, как возле поруба, тогда они просто сияли. Или то, видно, со страху привиделося.

Как отплыли подальше, Степка снова сел и взялся за весло.

– Кто ж запечаловался про меня? – нарушает молчание волхв.

Степка не отвечает, гребет.

– Кто послал вас, малые? – снова вопрошает волхв.

Наконец Степка Чубарый оглядывается и говорит:

– А мы сами, дядя.

– Сами? – переспрашивает волхв и умолкает, гребет.

А лицо-то у Степки теперь и не черное, смыл он что-то с него… Сажу?

Справа по берегу, чуть в отдалении, тянутся избы Чуриловки, залитой лунным светом. Не видно ни огонька. В одном месте изобильно пахнет свежим хлебом, видно, с вечера пекли. Сычонок сглатывает слюну. Взлаивают собаки. Над крышами высится церковь. Сычонок поднимает руку и крестится. И вдруг, опомнившись, смотрит боязливо назад, на волхва. Тот молчит, смотрит вперед, и на Сычонка, и на Степку.

Лодка уже плывет мимо Пятницкого Торга, дубовой стены, пристани. По пристани кто-то идет, останавливается и смотрит на реку, на лодку.

Ничего не говорит.

Лодка плывет с вкрадчивым плеском дальше.

С реки виден собор на Мономаховой горе. Тут и ворота в стене. И внизу протозанщики. Косая тень от стены уходит к Днепру, а они сидят в лунном свете. Оборачиваются к реке, глядят. До реки и не так уж близко, берег высокий, но спускается полого к воде.

– Набили рыбы? – окликает один из них.

Все в лодке молчат.

– Слышь-ко!

– Да не! – кричит в ответ Степка Чубарый. – Необытна рыбалка!

– Чубарый, али ты?!

– Я, дядька Осин!.. – как-то затравленно кричит Чубарый.

– Со своим попенком?..

– Да!

– А ишшо это хто?

– Мамкина родня! – ответствует Чубарый, мгновенье думает и врет дальше: – С Вержавска!

– Эк куды его завело. А на Гобзе рыбы уж нетути? Почто к нам наладился на Днепр?

Волхв не отвечает.

– Ён не для того! Своя забота! А уж заодно! – кричит находчивый Чубарый.

– Эй, Чубарый, дак свежатинкой-тоо дари! Осетрика там али судачка подкинь!

– Не, дядька Осин! Самим мало!

– Сокотати[234] ты, Чубарый, силен!.. А ну правь сюды!

– Не-а, дядька Осин!.. Не с руки! Мамка заждалася!

– Не?.. Ишь ухыщренный сякый![235] – со смешком отзывается протозанщик. – А ну как стрельну из лука?

А Чубарый, по своему обыкновению, отвечает громким ржанием. И кричит:

– Мы ж не для чего, чего иного, как прочего другого!

Протозанщики уже в голос смеются.

– Батько твой, Умай Семихвост, бысть знатный говорун, ага! Не слыхать чиво про него?

– Не-а!

Эхо отдается от другого берега. И из заводи с кряканьем взлетают утки. Силуэты их хорошо видны в лунном свете над туманящейся слегка рекой.

Лодка плывет дальше. Протозанщики о чем-то говорят между собой. Сычонок переводит дух.

Скоро Степка начинает править к берегу. Но волхв выгребает от берега.

– К берегу мне, дядя Арефинский, – оробев, произносит Степка.

Тогда и волхв гребет