Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

На них стали оглядываться монахи и работники.

– Слыхал тое? А? Знашь? То мышь у таракана прошает, иде кошка! А-ха-ха! Аз есмь мышь, а ты – таракан-молчун. Ну, иде тута у вас Марья Хохловна? Четыре четырки, две растопырки, один вертун да два яхонта!

И чего разошелся, жеребец чубарый.

Поутишив гогот, Чубарый притянул Сычонка за рукав, зашептал:

– А ён каков? С шерстью? Глазы горят?

Сычонок пожимал плечами.

– Не видал? – разочарованно спросил Степка. – Тю-у-у… А бают, что вчёрашний тать самый истый по чести мужик, работник спорый, а вишь, как его повело, и то – оборотня проделка. Ишшо бают: загорелась одрина на Рачевке, едва затушили, уж огнь перекидывался на соседей, да с молитвой инок поспел, там тож монастырь. И то бысть по наговору оборотня. Но ишшо было: собаку разодранную на мосту чрез ров нашли. И то, бают, сам оборотень содеял.

Сычонок просмеялся. Показал, что собаку могли задрать такие же собаки.

– Ни! – воскликнул Степка, мотая своим чубом, торчащим из-под шапки. – Ты што ль дрыхнешь, яко луна выкатывается-то? Не видал? Полная, круглая, гладкая… аки… аки… жопа попадьи! – выпалил Степка и заржал.

Тут уже увидел их Заяц, прикрикнул баском на Степку:

– Эй, малец-жеребец, а хватит-ка брюхо надрывать, давай за работу.

И Сычонок тоже взялся доски таскать к стенам.

Мужики на веревках обвисли вокруг храма, сдирали доски, вниз бросали с грохотом. Вдруг Сычонок наткнулся на знакомое лицо: курчавый мужик с ремешком вкруг волос… Он и сразу припомнил его имя: Треня Ус. Ковач. Пошарил глазами и сына его нашел. Значит, и они сюда пришли на заработок. А почему же свое дело оставили?

Треня Ус тоже Сычонка узнал, окликнул своего сына:

– Глянь, Дружинко, старый убогый отрок. Здорова!

Сычонок кивнул ему, потом и его сыну.

– А ты в обнове, – сказал ковач. – Отцы святые приютили, выходит дело.

Сычонок кивнул снова.

– Вота оно яко обернулося, – продолжал ковач. – Теперь мы к тебе за сугревом. Без хлебушка-то озноб брюхо пробирает. А нашу кузню-то погромили… – Ковач тряхнул кудрявой головой. – Вон яко бывает.

Тут посреди общего говора, стука раздался необыкновенно громкий треск – будто само небо надломилось, аж все пригнули головы. Послышался истошный вопль:

– Поберегись!..

И следом купол просел, стена накренилась, и купол рухнул с великим грохотом, а за ним и полстены. Земля под ногами содрогнулась, поднялась пыль облаком. И крики, идущие откуда-то из самой раны, резанули слух всей братии и всего трудового люда. Так, что все на миг застыли и онемели… Ожили, заговорили, побежали… Из-под бревен вытаскивали покалеченного юнца, у него кровь хлестала из сломанной ключицы. Парень захлебывался криком. Из завала достали еще одного мужика, на нем ни капли крови не было, но лицом он страшно белел и не дышал совсем. Кликнули Димитрия. Тот склонил скуластое бледное лицо над тем мужиком, пощупал его руку, приложился ухом к груди и, разогнувшись, перекрестился.

– Прими, Господи, новопреставленного раба Твоего…

– Рижко Горчака, – подсказал кто-то.

– …Рижко Горчака, – договорил Димитрий.

И все стаскивали пыльные шапки и крестились.

А второй еще кричал, перебулькиваясь кровью, и то умолкал, то снова кричал… И резко затих. Но бысть живый. Димитрий велел нести его в свою келью, пораненного острожно положили на тут же сбитые носилки и понесли. Шли, отмечая свой путь кровавым бисером на дорожке…

На некоторое время все работы прекратились, только Леонтий и Тараска Бебеня упорно мастерили из бруса и бревен звонницу, уже доделывали, потому и не могли остановиться.

Два брата громко молились о здравии уноши Архипки Рубеля.

Сергей Заяц сурово взирал на своих работников и чеканил о говоренном им всем правиле неукоснительном: не стой под стенами, кои разбирают, также и под куполом, и не делай ничего, покуда не уверишься, что труд твой не навредит ни тебе, ни кому другому.

Мужики хмуро слушали, молчали, молчали, а потом заворчали, что, дескать, тут кобь творится, порча в самом монастыре завелася. Сколь уж всякого случилося. Оно бо неспроста. И на городе бают: пожар, животину какую-то разодранную сыскали на мосту, барана али корову, и огни были на крышах, а собаки все жалостливо скулили и из будок не йшли.

– Пущай придет игумен батюшка! – стали громче требовать.

– К чему тута у вас сходатай[221] звериный находится?

И крики уже не стихали, пока не пожаловал и сам игумен с посохом. Встал перед людьми, пытливо озирая их лица, слегка щурясь.

– Сказывай нам, отче, хто тута у табе в порубе?! – выкрикнул плечистый мужик с чуть прикрытым одним глазом, то ли от укуса насекомого, то ли с рождения, а другой глаз был широко открыт и так и сверкал искрами.

– Да! Да! – загудели остальные.

– Мы не свечалиси[222] подле оборотня труждаться! – заявил тот седобородый мужик с загорелой крепкой высокой шеей, что спорил уже с игуменом. – Кого вы тут прячете?

Игумен поднял руку, призывая всех к тишине. И люд потихоньку примолк. Тогда он сказал:

– Сице бо то дела наши…

Люди снова зашумели.

– И владыки Мануила! – возвысил голос Герасим. – И князя!

– А страждем мы! – крикнули.

– Прещение от того поруба исходит!

– Зверь тама у вас сидит! Порчу наводит! Кознованье тут и есть у вас!

– Не хотим так работать! Дай сюды оборотня того! Прибей его к стене! Али пожги!

– Пожги! Пожги погань! Изведи оборотня!

Тут рядом с игуменом встал Стефан, он быстро испросил дозволения говорить, тот кивнул.

– Люди! – воскликнул Стефан зычно и властно. – Нам ни к чему которатися[223]! Оборотня мало пожечь, огнь его не одолеет. Мало главу усечь, топор его не возьмет.

– А что же?

– Слово! Осе меч! – воскликнул Стефан. – Словом надобно его победить, заставить склонить выю. И тогда сам он в себе изведет зверя поганого.

– Покажи нам его!

– Не сейчас. А как укротим, – сказал Стефан.

И слова его, а особенно странная улыбка, которую никто не видел, но все чувствовали, и его сияющие карие глаза, высокий лоб, овеваемый ветром, весь его облик как-то убедительно подействовал на мужиков, и они перестали гудеть и требовать тут же учинить расправу.

Мертвого завернули в рогожу и положили на телегу, один мужик, знавший погибшего, да монах повезли его в город.

Работы возобновились.

Но все-таки недовольство и опаска не исчезли, это чувствовалось во всем. И Стефан снова входил в поруб с Димитрием и Сергием. Этот момент удалось узреть Чубарому. И он о том поведал Сычонку, как они снова отдыхали в саду. А Сычонок вдруг начал что-то такое Чубарому показывать, да тот не мог никак взять в толк, что именно. Потом разобрал: на лодке плыть. Ну. Куды? Куда-то вверх по Днепру. Ага. Зачем? Три? Что «три»? Три дня плыть? Не? Три поприща? Не?.. Три года?.. Не? Три. Трое? Втроем? Кто, и кто, и кто? Сычонок жестикулировал, выговаривал без звука слова старательно, заставляя Чубарого отгадывать по губам, что за слова-то. Тот подмигивал одним