Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

А там и отпустить можно в его горы Арефинские, аки он отпущал Стефана на волю… Только без каверзы.

Но волхва призвал на княжий и свой, епископский, двор Мануил. За ним приехали два гридя. И Стефан забрал волхва и отправился на Мономахов холм. Да вот беда-то! Почти вся братия того и не узрела, ибо как раз ладьи разгружали иноки на пристани, с ними ушел и Сычонок, ему нравилось на пристани бывать, глядеть на ладьи, слушать купцов и гребцов – разноязыкие речи, и свицкие[199], и немецкие, и даже греческие. Вот и поплатился за любопытство!

Но уж возвращение волхва со Стефаном зорко караулил. И снова проморгал. Вместо Луки чистил в поварне старую репу, Лука-то был теперь раненый. Только и командовал. И в этот час как раз Стефан с волхвом и вернулись.

Потом от иноков он выведал, что рубаха на спине волхва прилипла и коростой покрылась, видать искусили[200] его плетьми на княжеском али Мануиловом подворье. Но взгляд у него был гладивый[201] и с глумом[202]. А босые ноги тож в коросте. И Лука узрел будто червленые ногти у него…

– На руцех?[203]

– На лапах, – ответил Лука.

– От дурень, – поругался на Луку Феодор. – Ноги разбиты, вот и ногти червлеными содеялись.

– Погоди, – сказал Сергий-книжник, – у него ишшо и руце поалеют.

Сычонок в последний раз поднялся на эту колокольню, завтра ее должны были разбирать уже. Следом пошел и Леонтий, отдуваясь и что-то шепча. Сычонок оглянулся. Снова над градом восходила громадина-луна, сама как колокол, только молчащий, все никак не издающий ни звука.

Леонтий молчал, сидел на пне, гладком, темном, потрескавшемся. Сычонок взялся было за веревку, да что-то оробел, оглянулся на Леонтия.

Леонтий махнул тяжелой рукой.

– Звони, Василёк! Играй! Пущай коники святых братьев цокают, скачут. Давай!

И Сычонок начал звонить. И получалось у него это волшебно. Леонтий ожил, так и следил за ним. И громко рек:

– Бо убо и есть – сребро!

И только то рек, льющийся дивный напев захлебнулся, на миг прервался, а дальше уже потек не столь ладно, вот будто в чистый и ровный поток с песочком камней набросали, сучьев, коряг.

Леонтий даже встал.

– Э-э! Шалишь, малый?! Ты чего? Что за похухнанье? Ась?!

Сычонок и сам не ведал, отчего это вдруг все колокольное сребро стало каким-то лаем да лязгом. Леонтий отогнал его прочь.

– Кыш! Дай сюды…

И сам продолжил игру. Выходило у него не лучше. И то была последняя колокольная игра деревянного храма и деревянной часовни. Дни их уже были сочтены.

10

На следующий день начался разбор колокольни. Прежде всего снимали колокола. Сергей Гридков, по кличке Заяц, – а и впрямь было что-то в его лице заячье, то ли два передних верхних зуба особо выступали, то ли нос как-то заячий напоминал, хотя и как башмачок, не схватишь сразу, но что-то такое было, мелькало неуловимое, – учинил наверху подъемник из балок и веревок, на нем и спускали колокола. Заяц был матерый, приказанья отдавал коротко и дельно своим баском. Но воскресенский колокол, второй по тяжести и величине после праздника, внезапно сорвался и упал, тоскливо загудев. Но веревка была цела, как и весь деревянный хитроумный механизм. Это случилось по вине подручного Зайца, рабочего мужика. Колокол не разбился и никого не зашиб, но Леонтий, сразу подбежавший к нему, нащупал своими толстыми беспокойными пальцами трещину. Возвел глаза горе и выругал того мужика работного.

– То ли ишшо станется, – глухо проговорил Феодор, поглаживая налимьи усы.

Леонтий взглянул на него, потом перевел глаза на поруб, к которому как раз шагал Стефан – на прения с волхвом, оборотнем Арефинским. Сопровождали его книжники-переписчики: резкий Сергий с мягкой дымчатой бородой и сумрачный скуластый чернобородый Димитрий.

– С нами сила Божия, – сказал он и перекрестился, а после гаркнул вверх: – Клаколы[204]-то не бейте, оны нам пригодятся ишшо!

Заяц посмотрел на него сверху и дернул своей русой бородкой. Остальные колокола Заяц спускал сам. Внизу их погрузили на телегу, запряженную Удолей, и свезли за трапезную, укрыли рогожами.

А рабочий люд вместе с иноками уже разбирали колокольню, стучали топорами, с треском отдирали доски. И к вечеру вся колокольня уже лежала громадной кучей досок и бревен возле стен и выше стен, окружавших монастырь. Исчезла, будто ее и не было. Сычонок глазам не мог поверить. И как же быстро работали мужики. И не было вечернего пения колоколов. Леонтий в тоску впал и сказал, что надо строить пока звонницу.

На другой день он вместе с Тараской Бебеней и взялся за возведение звонницы подле трапезной. Слепой на удивление ловко орудовал топором, вырубая из бревен брус. Сычонок упросил взять и его в это дело. И он подавал тому и другому нужный инструмент, убирал щепу, бегал на колодезь за свежей водой. День-то июньский разгорался солнечный.

Но тут вдруг его окликнули, он обернулся и увидел Степку Чубарого. Тот, по своему обыкновению, подмигивал то одним глазом, то другим, шевелил губами, пыжил щеки и лыбился. Оказалось, мамка послала его наниматься на работу хоть кем, на побегушки. Леонтий отпустил Сычонка. И тот повел друга к Зайцу в храм.

А там уже работные и монахи выносили всю утварь, иконы. Игумен за ними следил, давал указания, стучал своим посохом, негодуя на того или иного нерасторопного и неумелого, ронявшего то подсвечник, то аналой[205], потир[206] один он сам отнес, а потом и дискос[207]. И другие мелочи сам носил: кресты, цепи, звездицы[208], лжицы[209], копие[210], чашу для хранения святых частиц, дароносицы[211], огромную Библию с серебряными застежками. Сычонка всегда завораживала эта книга. Ее выносили из алтаря и клали на аналой, медленно раскрывали, и тот или иной инок начинал чтение, особенно ему нравилось, когда читал Димитрий. Его голос лопатил книгу, как весло кормщика – воды речные. И книга всхлипывала, качалась, била брызгами под своды. И то была река иная, не Гобза и не Каспля, не Днепр, а неведомая, в других краях текущая, из Ерусалима изливающаяся, через моря и горы.

Сычонок толкнул Степку Чубарого в бок, мол, гляди, гляди, книга-река… Степка не понял, переспросил, чего, это… Заяц?

Сычонок прыснул, зажал ладонями рот. Ну не дурень ли, игумена Герасима Зайцем величать?

Он дернул Степку за рукав и повел дальше. Нашли они Зайца, тот отмахнулся было от Степки Чубарого, но вперед выступил Сычонок, он сложил ладони, пошевелил губами и поклонился мастеру.

– За тебя, что ли, просит? – спросил Заяц.

– Ага, он немко.

Заяц улыбнулся, глядя на Сычонка.

– Имени, что ли, нема?

– Это наш Василёк! – сказал ему проходивший мимо Димитрий с другой книгой.

– А и то верно! – заметил Заяц. – Не